Нина Соротокина - Личная жизнь Александра I

В Петербурге не оценили по достоинству распоряжение Ростопчина о поджоге старой столицы, все считали, что Москву подожгли французы. А как же иначе? Можно жечь свое добро, чтобы не попало в руки Антихриста, исчадия ада Наполеона, но чья же рука поднимется на старые храмы и дворцы, на гордость русскую? В Подмосковье были того же мнения. Уже тогда стали возникать партизанские отряды.

Р. С. Эдлинг: «Эти тяжелые дни миновали, и вскоре прибыл от Кутузова полковник Мишо с известием, которое вывело нас из состояния страшного недоумения». Мишо сообщил, что армия сохранена, объяснил план и политику новой кампании и причину пожара. Встреча царя и Мишо замечательно описаны Толстым в «Войне и мире». Весь разговор велся по-французски. Александр был взволнован, потрясен: «Я вижу, что провидение требует от нас великих жертв. Я готов подчиниться его воле».

«Какой дух в армии, — спросил Александр, — солдаты в отчаянии, в унынии?»

Мишо ответил с достоинством (как в сказке, право слово): «Они боятся только одного, что ваше величество по своей сердечной доброте надумает заключить мир».

Александр ответил с не меньшим достоинством: «Я отращу себе бороду и буду скорее питаться черствым хлебом в Сибири, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, жертвы которых умею ценить».

При разговоре с Мишо Александр произнес такую фразу: «Не забудьте, что я вам сейчас скажу, полковник. Возможно, мы когда-нибудь вспомним об этом с удовольствием. Наполеон или я! Я или Наполеон, но вместе мы царствовать не можем». Возможно, что эта фраза несколько расцвечена кистью более поздних авторов, но смысл ее точен.

И Мишо ответил подобающе: «Государь, в это мгновение устами вашего величества говорят слава нации и освобождение Европы».

Французы оставили Москву, и радостное известие достигло Северной столицы. Р. С. Эдлинг: «Я дожидалась императрицы в ее кабинете… Вдруг раздался пушечный выстрел с крепости, позолоченная колокольня которой приходится как раз против Каменноостровского дворца. От этой рассчитанной, торжественной пальбы, знаменовавшей радостное событие, затрепетали во мне все жилы, и подобного ощущения живой и чистой радости никогда я не испытывала. Я была не в состоянии вынести дольше такое волнение, если бы не облегчили меня потоки слез. Я испытала в эти минуты, что ничто так не потрясает душу, как чувство благодарной любви к отечеству, и это чувство овладело тогда всей Россией». Длинноватая получилась цитата, но уж очень мне нравится язык XIX века. Мы уже не умеем так ни говорить, ни писать.

Наполеон ушел из Москвы из-за недостатка припасов, пожаров и упадка военной дисциплины. Сам он назвал свой уход не отступлением, а стратегическим маневром. Арман де Коленкур, герцог Виченский (1772–1821), бывший в свое время послом в России, а теперь находившийся в Москве при особе императора, пишет, что при уходе из Москвы Великая армия имела 87 500 пехоты, 14 760 кавалерии и 533 орудия. Внушительная цифра.

Кутузов вынудил пойти армию Наполеона по старой Калужской дороге, это была мертвая земля. Император совершенно не понял тактики Кутузова. На первых порах отступление французов шло вполне организованно, хотя каждый, от солдата до генерала, вез с собой обозы награбленного добра, это делало армию неповоротливой, плохо управляемой. Далее зима, холод, снег, партизаны. Французская армия таяла, хотя Кутузов, казалось, не предпринимал для этого решительных действий. Все случилось словно само по себе. Под Боровском на французский лагерь внезапно налетели казаки. Рукопашная шла буквально в нескольких шагах от палатки императора. С этого дня он всегда носил при себе яд. Впоследствии, после отречения в Фонтенбло, он пытался отравиться, но яд не подействовал — выдохся.

После битвы при Березине Наполеон 22 ноября издал бюллетень о проигранной войне, а на следующий день, оставив армию на Мюрата, короля Неаполитанского, отбыл в Париж. Он считал, что теперь армия избежала участи попасть в плен, а его присутствие во Франции необходимо. «При нынешнем положении вещей, — сказал он, — я могу внушить почтение Европе только из дворца Тюильри». Наполеона сопровождали двести человек его гвардии, далее по ходу охрану императора передавали от одного полка другому.

Французский дипломатический корпус стоял под защитой армии в Вильно. После известий о Бородине, или сражении на Москве-реке, как называли его французы, министр иностранных дел Бассано заторопился немедленно ехать в Москву для предварительного обсуждения условий мирного договора, но потом пришли вести о московских пожарах, и он отложил поездку. Если поджоги устроили русские, то с заключением мира придется повременить. После этого французский дипломатический корпус «замкнул рты». В Вильно не было никакой информации о движении французской армии, но все были уверены, что война идет успешно. В городе шла та же беспечная и веселая жизнь с балами, танцами и театром. Обо всем этом пишет в своих «Исторических мемуарах» графиня Софья Шуазель-Гуфье. Я пользуюсь трудами этой дамы, вот несколько слов о ней.

Софья Шуазель-Гуфье происходила из древнего польско-литовского рода, мать ее была из рода князей Радзивиллов. В 1818 году она вышла замуж за графа Антуана-Луи Шуазель-Гуфье, пэра Франции. Семейство Шуазель-Гуфье бежало из Франции еще при Екатерине II и стало служить русскому двору. Госпожа С. Шуазель пописывала, публиковалась, писала и романы, но самым известным из ее трудов стали «Исторические мемуары об Александре I и его дворе». Ее называют «самым видным из апологетов Александра I среди современников».

Потом в Вильно стали поступать тревожные вести, и тут вначале декабря вдруг тайно явился возок, который вез Наполеона. Секрет скоро узнал весь город. Император ехал вместе с Коленкуром, они оставили армию и очень торопились в Париж. Про императора говорили, что он был в хорошем настроении, бодр и весел. Думаю, это была не игра, императору предстояло собрать новую армию, а потому он был полон сил и энергии.

Тайный возок появился и исчез, а некоторое время спустя, появились остатки Великой армии. Это было ужасное и скорбное зрелище. С. Шуазель-Гуфье: «В течение трех-четырех дней по улицам Вильны толпились люди, которых нельзя было назвать военными в их смешных, неуклюжих одеждах. Один, бросив свою кирасирскую каску, нарядился в дамскую шляпу и черный бархатный плащ, из-под которого виднелись шпоры, он вел под уздцы свою изнуренную лошадь, на каждом шагу скользя по обледенелой земле. Другой, тщетно пытаясь защититься от холода, напялил на себя одно на другое церковное облачение — ризу, стихарь, напрестольные пелены. Некоторые, более счастливые в поисках добычи, накинули на себя женские, подбитые мехом капоты, завязав на шее рукава… Моля о помощи, они шли без порядка, без дисциплины, почти без оружия…»