Адам Чарторижский - Мемуары

Станислава-Августа искренне оплакали лишь те, чье существование зависело от него; сам он не имел никакого основания сожалеть о приближении конца своей жизни. Обстоятельства его жизни и его поведение производили такое впечатление, что в нем мы уже не могли чувствовать представителя нашего отечества. Костюшко в гораздо большей мере являлся таким представителем. Кончина Станислава-Августа ничего не изменила ни в судьбах Польши, ни в тех надеждах, которые она еще могла питать. Нашлись люди, которые, принимая во внимание стеснения, хлопоты и значительные расходы, причиняемые им казне, думали, что смерть короля была ускорена по государственным соображениям. Это возможно, хотя ничто в ходе его болезни, по-видимому, не подтверждало этих подозрений, которые, к несчастью этой страны, возникают в общественном мнении при каждом случае смерти какого-нибудь важного лица.

Создавшееся положение вещей, по-видимому, упрочилось надолго. Причуды императора уменьшились под совместным влиянием императрицы и ее подруги. Общество также немного привыкло к странностям и неровностям в поведении Павла. Жизнь, которую мы вели в Гатчине или в Петербурге, была бы очень удобна для серьезного чтения, если бы мы умели пользоваться временем для этой цели. Часы были строго распределены. Единственным ежедневным обязательным занятием был парад; проведя там один или два часа каждое утро, мы затем были весь день свободны, исключая воскресные и праздничные дни, когда мы были принуждены исполнять некоторые обязанности при дворе. Всему, что касалось двора, придавали к тому же столь высокое значение, что принадлежность к придворному кругу освобождала тогда от всех обязательств по отношению к общественной жизни, и потому мы получали возможность весь остаток своего времени посвятить каким угодно занятиям. К несчастью, я не сумел воспользоваться как следует этим временем и большую часть его убил бесплодно.

Полезные работы вечно откладываются до другого времени, которое, — надеются, — будет более благоприятным; и вот вся жизнь проходит в одних прекрасных планах, которые так и остаются неисполненными. Назначенный состоять при особе великого князя в качестве старшего адъютанта, я, по обязанностям службы, должен был сопровождать его на парады. Каждый день после обеда я являлся к нему за приказаниями; то были минуты интимных бесед. Великий князь имел второго адъютанта, капитана Ратькова, очень хорошего человека, но до мозга костей «гатчинца», т. е., по тогдашнему выражению, ни к чему не годного и немного глуповатого. К этому времени относится начало моего знакомства с князем Петром Волконским, адъютантом Семеновского гвардейского полка, полковником которого был великий князь. Это обстоятельство сблизило князя Петра с великим князем. Этот самый Волконский впоследствии состоял старшим адъютантом, а позднее генерал-майором при императоре Александре, затем получил должность обер-гофмейстера, в которой оставался и при императоре Николае. Не обладая блестящими или выдающимися способностями, он умел вносить в свою службу большую точность, исполнять ее внимательно и именно так, как этого хотел император, даже приобретать необходимые знания в высших областях военного искусства.

Он был всегда в ровном расположении духа; его суждения были всегда благоразумны, и он высказывал их даже и в том случае, если они не нравились великому князю; он охотно оказывал услуги, когда только мог. Мы провели много времени вместе, и я всегда пользовался его искренним расположением, о чем мне приятно вспомнить теперь, спустя более чем полвека, когда прошло уже сорок лет, как наше знакомство порвано взаимным удалением и целым рядом переворотов и важных событий, которые нас разлучили. Его жена, княгиня Софья, принадлежала к другой, более богатой ветви того же рода Волконских. Она отличалась более живым характером и большей сердечностью. Во многих случаях она выказывала мне чувства дружбы, даже и после того, как я окончательно покинул Россию, и я храню в сердце искреннюю признательность к ней. Она никогда не могла простить императору Николаю того, что он в продолжение тридцати лет держал ее младшего брата в рудниках Сибири. Он там и состарился и возвращен был сестре и семье лишь после коронования Александра II. Это горе разлучило княгиню Софью с русским двором и с Петербургом на все время царствования Николая I.

Среди молодых придворных лишь один пользовался близостью к великому князю и был у него принят. Это был один из его камер-юнкеров, князь Александр Голицын. Его называли «маленький Голицын», так как он был небольшого роста. Он сумел понравиться великому князю. Его беседа была очень забавна; зная все городские сплетни, он удивительно копировал всех, изображая физиономию, манеру говорить и обороты речи каждого. Между прочим, когда мы бывали одни, без великого князя, он изображал императора Павла так, что все начинали дрожать перед ним. Князь Голицын был страстным поклонником императрицы Екатерины и, несмотря на годы этой монархини, был бы счастлив хотя на мгновение попасть в число ее любимцев.

Маленький Голицын в то время, когда мы с ним познакомились, был убежденным эпикурейцем, позволявшим себе с расчетом и обдуманно всевозможные наслаждения, даже с весьма необычайными вариациями.

После восшествия на престол императора Александра князь Голицын не захотел оставаться без серьезной карьеры и с соизволения императора сделался обер-прокурором правительствующего сената. Впоследствии, вероятно, воодушевленный набожностью Александра, он стал тоже чрезвычайно религиозным и вместе с Кошелевым имел видения. В конце концов, он был назначен министром народного просвещения. Я никогда не думал, что он сможет успешно выполнять свои новые обязанности. Его назначение, о котором я, быть может, буду еще иметь случай говорить, состоялось, кажется, в 1822 году. Я еще был тогда попечителем виленского учебного округа. Вспоминая маленького Голицына таким, каким я его знал, я не могу себе представить его министром, заведующим народным просвещением в империи, и не знал за ним другого таланта, кроме умения забавлять и вызывать смех. В общем, он был нежелчным и незлобивым человеком, хотя это и не помешало тому, что во время его министерства были совершены вопиющие несправедливости в Виленском округе, заставившие меня отказаться от места попечителя.

При дворе иногда давались балы менее людные, на которых можно было чувствовать себя свободнее. Император однажды явился на такой бал во фраке, костюм, которого он никогда не носил. Фрак этот, если не ошибаюсь, был из темно-красного бархата, старинного покроя. В этот день он танцевал с Нелидовой контрданс, называвшийся тогда «английским», в котором пары становились колоннами, при исполнении последовательно сменявшихся фигур. Можно себе представить, как плохо чувствовали себя другие пары, которые должны были стать к этой колонне. Это было любопытное зрелище. У меня навсегда остался образ императора Павла, низкого ростом, в башмаках с широкими закругленными носками, стоящего в третьей позиции, округляющего руки и выделывающего «плие», которым учили танцмейстеры в старину; vis-a-vis с ним была дама, тоже очень маленького роста, она считала себя обязанной повторять все жеманные ужимки и размеренные движения своего кавалера.