Адам Чарторижский - Мемуары

В 1799 г., о котором идет речь, король Сардинии, перед тем изгнанный французами из своих континентальных владений и вынужденный укрыться на острове Сардинии (где цивилизация еще и теперь находится в очень отсталом виде), воспользовался победами Суворова, возвратился на континент и поселился во Флоренции. В этом его поддерживало кроме того и покровительствующее ему русское правительство. Король не мог еще рискнуть добраться до Пьемонта, где находились войска. Правда, тогда только что произошло сражение при Нови, но Бонапарт возвращался уже из Египта, а Массена заперся в Генуе. Прибавим к этому также, что австрийский двор употребил все усилия, чтобы помешать королю Сардинии вернуться в свои владения. Прежде всего Австрия боялась, чтобы его присутствие не послужило помехой ее военным и политическим планам и операциям; к тому же оба эти двора давно уже не любили друг друга. В особенности Австрия, никогда никого не любившая, кроме самой себя. Такой эгоизм, конечно, свойствен всем правительствам так же, как и людям, но Австрия любит себя более страстно и более открыто, чем другие, и это одностороннее чувство разрушает в ней всякий благородный порыв, всякий сердечный, искренний, скажем, даже честный поступок по отношению к другим.

Итак, я отправился во Флоренцию и приехал туда зимой 1798–1799 г. Несмотря на то что была уже глубокая зима, в ночь моего приезда разразилась страшная буря, сопровождавшаяся громом и молнией, напоминавшая мне другие подобные бури в некоторые важные мгновения моей жизни.

Мои дипломатические занятия как русского посланника при короле Эммануиле, окруженном несколькими верными сторонниками, не были многосложны. Я должен был стараться оживить самочувствие этого несчастного монарха уверением в расположении и протекции императора Павла и сообщать, по крайней мере, раз в месяц кабинету о текущих происшествиях. Эти донесения трудно было сделать очень интересными по той причине, что другие посланники находились ближе к тем местам, где разыгрывались важные события. Мне приходилось в своих сообщениях вращаться в тесном круге немногих наблюдений и придавать хотя какой-нибудь интерес своим донесениям было для меня тем труднее, что со времени моего приезда в Россию я действовал под давлением не зависящей от меня непреоборимой силы, — что, впрочем, и поддерживало меня среди многих превратностей, — и поэтому относился с полным равнодушием ко всему, что от меня требовали. Это равнодушие было особенно необходимо мне в моей новой роли по той причине, что здесь я должен был приветствовать как успех то, на что в действительности я не мог смотреть иначе, как на несчастье; надо было вести переписку с Суворовым и забыть о резне в Праге; надо было подписываться, обращаясь к императору «Ваш верноподданный и раб», по требуемой тогда формуле.

Король Сардинии во многом напоминал Иакова I, короля английского — исключая его богословской учености — каким он изображается в истории и, главным образом, под пером Вальтер Скотта. Савойская ветвь, происшедшая от одной английской принцессы, даже от дочери, если не ошибаюсь, Иакова I, была старше Ганноверской. Король не любил заниматься делами, и несмотря на всю его набожность, его разговоры были пересыпаны забавными анекдотами, потому что, подобно своему предку Иакову, он имел склонность к шутовству. Его супруга, королева Клотильда (если память мне не изменяет), была одной из сестер Людовика XVI. В Версале ее прозвали «Le gros madame» за ее необычайную полноту. Однако в то время, когда я был ей представлен, она была чрезвычайно худа. У нее по-прежнему были очень красивые глаза; ее лицо, звук ее голоса, выражали доброту и меланхолическое настроение.

Дипломатический корпус, к которому я принадлежал, состоял только из меня и Виндама, брата лорда Виндама, знаменитого члена палаты лордов. Это был толстый англичанин, который походил скорее на пивовара или мясника, чем на дипломата. Каждое воскресенье или праздник мы оба отправлялись в резиденцию короля. Король занимал один из дворцов герцога Тосканского, расположенный за городом, который с течением времени сделался одной из великолепнейших резиденций. На аудиенцию нас вводил всегда граф Шаламбер, «так называемый» министр иностранных дел. Он подводил нас к королю и королеве; разговор обыкновенно касался незначительных предметов и не продолжался более двадцати минут. После нескольких шутливых фраз король раскланивался с нами, подражая иногда лицу, о котором только что говорил, и это выходило у него очень комично. Что касается королевы, она кланялась нам с грустной улыбкой.

Был также у нас еще некто вроде дипломата, низшего по положению, не бывавшего при дворе. Это был поверенный по делам Пруссии, по имени Винтергальтер. Этот бедняга получал такое маленькое содержание, что ему едва хватало на прожитие, но, несмотря на свое изношенное платье, он бросался во все стороны, всюду проникал, болтал без конца и, конечно, чтобы не лишиться своего жалкого содержания, ежедневно нагружал своего курьера всякого рода бумагомаранием. Но все-таки, несмотря на все лишения, у него было толстое брюшко, широкая лунообразная физиономия, и он не совсем уже был лишен политического чутья.

Что касается придворного общества, то оно состояло только из семейств нескольких пьемонтцев, последовавших за своим королем. Местные жители держали себя совершенно обособленно, ни с кем не видаясь, никого не принимая. Балльи де Сен-Жермен, бывший гувернер короля, считался гофмейстером двора. Он никогда нигде не появлялся, и с ним никто не имел никаких дел. Однажды только он устроил у себя обед, и это был единственный акт, который он предпринял в силу своего звания. Дюнуае, правая рука графа Шаламбера, и Ламармора (как мне кажется, дядя генералов, носящих то же имя) принадлежали ко двору; граф де ля Тур, из Турина, бывший королевским губернатором в Пьемонте во время его оккупации австрийцами, а также еще один сардинский дворянин, представитель страны при короле, дополняли тогда число представителей Пьемонта.

Из числа флорентинцев к пьемонтцам ходил только маркиз де Кореи, приехавший отдать мне визит. Впрочем, еще один дом составлял исключение из этого правила, — это дом г-жи д'Альбани, разведенной с претендентом и бывшей в то время супругой графа Альфиери. Г-жа д'Альбани часто давала обеды, на которые приглашались все иностранцы. Художник Фабр был постоянным посетителем этого дома. Я видался с ним много времени спустя на его родине, в Монпелье, где он устроил музей картин и редкостей, собранных Альфиери и завещанных им графине д'Альбани, которая отдала их Фабру; ему же, если не ошибаюсь, она отдала и свою руку.

Важным лицом во Флоренции был в то время австрийский генерал Соммарива. Я помню, как однажды вечером один импровизатор из общества, импровизируя на предложенную мною тему, о любви Антония и Клеопатры, прежде всего стал воспевать австрийского генерала и посвятил ему свои стихи, подобно тому, как Тассо посвятил свою поэму «Освобожденный Иерусалим» Альфонсу Феррарскому.