Адам Чарторижский - Мемуары

Императрица перестала после этого со мной говорить, кланяться и даже смотреть на меня. Она употребляла все меры, чтобы не оставить во мне никакого сомнения о причинах этой немилости, которая длилась более года и прекратилась лишь после возвращения из Аустерлица. Таким образом, я имел дело с сильным противником, но, раз приняв решение, я ничем не смущался и думал только о том, чтобы как можно лучше справиться со своей задачей.

Случилось так, что как раз во время перемены, поставившей меня во главе министерства, некоторые известные русские дипломаты находились в Петербурге. Я говорил уже о графе Моркове; уход канцлера, по-видимому, еще более укрепил его решение оставить дипломатическую карьеру. Назначенный членом совета, он удалился в свои поместья в Подолии, подаренные ему Екатериной, отдыхать на лаврах дипломата. Там он только и делал, что изливал желчь в бесконечных процессах с соседями. Все время, как он был в Петербурге, я вменял себе в обязанность советоваться с ним о текущих делах и о затруднениях, возникавших с первым консулом. Он благоволил не отказывать мне в своих советах, которые всегда давал с холодным и презрительным видом сознания своего превосходства, и уехал, я думаю, убежденный в том, что дела России впадут в полное расстройство, благодаря способу их ведения. Он не всегда скрывал свое раздражение и показывал, что мало придает значения личности Александра, хотя это и не мешало ему падать ниц перед одним только словом своего властелина. Он умер, кажется, до войны 1812 года.

Прибывший на короткое время из Вены граф Разумовский сказал мне полушутливым, полупрезрительным тоном: «Так это вы руководите нами?» — «По-видимому», ответил я ему. Возвратившись на свой пост, он решил посылать мне только депеши о текущих делах, а более важные и более секретные оставлял для докладов, адресовавшихся лично Его Величеству. Этот образ действий не удался ему. Александр был оскорблен тем, что таким обходным путем критикуют сделанный им выбор. Ему не понравилось, что в деле, касающемся службы у него, позволяли себе не доверять лицу, которому он сам оказывал доверие, и он отдал Разумовскому приказ, чтобы все бумаги без исключения проходили через мои руки. С тех пор не было более вопроса о каких-нибудь замалчиваниях со стороны графа Разумовского, и между нами установилась частная переписка. То же было и с графом Семеном Воронцовым, возвратившимся в Англию на свой пост. Но о нем я должен поговорить особо. Граф Семен отличался честным и открытым характером, но имел обыкновение судить о вещах и людях резко, не допуская никаких оттенков между хорошим и дурным, которых по справедливости нельзя не принимать во внимание. Питая неограниченное доверие к суждениям своего брата, он всецело проникся его хорошим мнением обо мне. Имеющаяся у меня в руках переписка с ним свидетельствует о том интересе, с каким он защищал меня от клеветнических нападок и поддерживал на посту, занимаемом мною по желанию императора и канцлера, своего брата. Не было такого вида поддержки, которого бы он мне не оказал.

Что же касается его взглядов на дела и влияния на них, то в этом отношении ему можно было бы сделать некоторые упреки.

Но ошибки его вытекали из цельности характера, делавшего его безграничным поклонником Англии, единственной в то время страны, управлявшейся свободными учреждениями. Граф не только по-дружески привязался к Питту, но, скажу прямо, почти безгранично преклонялся пред ним и перед некоторыми из его коллег. Это слишком острое чувство мешало ему беспристрастно разбираться в ходе дел и сообразовать свою политику в различных случаях с истинными интересами и России, и всей Европы. Те же недостатки встречались и у представителей России при дворах австрийском и немецком, с тою только разницей, что ни граф Разумовский, ни, в особенности, Алопеус не искупали их высокими достоинствами, отличавшими графа Семена.

Интимные отношения, завязанные Разумовским в Вене и раболепство Алопеуса перед знатными берлинцами были причиной многочисленных неточностей, попадавшихся в присылаемых ими рапортах. Озабоченные, больше чем следовало, желанием сохранить во что бы то ни стало хорошие отношения России с этими державами, они часто совершенно уничтожали впечатление от наших представлений, произвольно смягчая их содержание. Чтобы избавиться от столь большого неудобства, император решил послать в Берлин Винцингероде, о котором я уже упоминал. Винцингероде, скорее предубежденный против Пруссии, чем расположенный к ней, решил ничего не замалчивать о военных приемах этой державы и о неустойчивой политике ее государственных людей. Сообщенные им сведения подавали мало надежды на то, что в случае разрыва России с Францией можно ожидать содействия от Пруссии.

Невозможность полагаться вполне на сведения, даваемые графом Семеном Воронцовым, вызвала посылку в Англию еще одного лица. То был Новосильцев. Выбор этот, одобренный канцлером, удовлетворил также и графа Семена. Во время своего последнего пребывания в России, он ближе познакомился с Новосильцевым и оценил его ум и политические взгляды. Новосильцев получил приказ проехать через Берлин, чтобы позондировать настоящие намерения этого двора, а затем отправиться с этой же целью в Лондон. Он должен был в случае необходимости побывать также и в Париже, чтобы предложить там условия, которые наиболее способствовали бы сохранению мира. После ухода графа Моркова самыми видными представителями русской дипломатии остались граф Разумовский и граф Семен Воронцов.

Дружба канцлера и высказанное им обо мне хорошее мнение весьма способствовали устранению размолвок, которые могли бы возникнуть между старыми русскими дипломатами и молодым поляком, обязанным руководить ими.

Некоторое время дела шли по-старому. Это было в некотором роде продолжение политики старого министерства. Но эту пассивную систему мира и покоя, избранную графом Кочубеем, систему, к которой канцлер присоединил самоуверенность и чувство собственного достоинства, было трудно поддерживать. Страна, привыкшая к постоянным успехам Екатерины и к скачкам Павла, не могла довольствоваться второстепенной и незначительной ролью, даже если бы это и обеспечивало ей долгое и непрерывное внутреннее благополучие. К тому же, на мой взгляд, политика великой державы не должна быть ни пассивна, ни безразлична. Ее целью не может служить забота лишь о собственных интересах, при полном равнодушии к задачам общего блага. Такое узкое понимание политических задач привело бы к неподвижности и обесцвечению внешней политики, к неизменному ограничению ее круга одними домашними делами, что не согласовалось бы с сознанием своего могущества и с стремлением к благородной славе.