Рене Кастр - Бомарше

Когда речь заходит о театре Бомарше, на ум первым делом приходят две вещи: смешная шутка и Испания. Между тем влияние испанской театральной традиции на драматургическую концепцию Бомарше было весьма незначительным. Путешествуя по Испании, он писал 24 декабря 1764 года из Мадрида герцогу де Лавальеру:

«Испанский театр по меньшей мере лет на двести отстал от нашего и в смысле благопристойности, и в смысле игры актеров: им больше к лицу играть в пьесах Арди и его современников. Зато музыку их можно поставить на второе место, сразу после прекрасной итальянской, мы им в этом уступаем. В ней есть и подлинная страсть, и веселые интермедии, которыми перемежаются скучные действия их пошлых пьес и которые очень часто вознаграждают нас за скуку, этими пьесами навеваемую. Они называют их tonadilles или saynetes. Танцевать здесь совершенно не умеют, я имею в виду балет, потому что не могу назвать этим словом смешные и зачастую даже непристойные телодвижения в гренадских или мавританских танцах, которые так нравятся народу».

Итак, ясно, что испанский театр казался Бомарше таким же устаревшим, как и французская классическая трагедия: он говорил, что муки совести греков или римлян волновали его гораздо меньше, чем сердечные терзания или материальные затруднения его современников. А что касается испанских танцев, то для Бомарше все они стояли на одном уровне с танцем живота, обычно исполнявшимся одалисками и рабынями с Востока и из Северной Африки.

Больше всего в мадридских театральных представлениях ему понравилось то, что, хотя они и не имели непосредственного отношения к опере, в них было много музыки. Он взял это на вооружение и решил попробовать себя в музыкальной комедии и комической опере. Критики так часто повторяли, что ему не стоит браться за трагедии, а нужно сочинять комедии, что он не мог не прислушаться к их мнению: первые опыты с парадами показали ему истинное его предназначение, в этих коротеньких пьесках он уже сполна раскрыл свой талант комедиографа. Итак, Бомарше решил испытать себя на новом поприще, создав произведение, в котором актеры, как в испанском театре, должны были в основном петь. Но это было единственным, что Пьер Огюстен позаимствовал у испанцев для своей пьесы, из которой вырос тот самый «Севильский цирюльник», что продолжает восхищать нас и два века спустя после своего рождения. И если действие этой пьесы, такой французской по духу, происходит в Севилье, то лишь потому, что автор хотел таким образом избежать придирок цензуры к тем вольностям, что он позволил себе в этом произведении. Бомарше помнил, что «Евгения» смогла пробиться на сцену только после того, как он перенес действие пьесы из Франции в Англию; выбирая Испанию, он как бы опережал события, принимая заранее необходимые меры предосторожности.

Литературоведы провели все мыслимые исследования по выявлению источников «Севильского цирюльника», и ни разу они не приводили их в Испанию, зато постоянно — к французским парадам. Похоже, что сюжет этой пьесы был почерпнут из произведений некого французского судейского чиновника по имени Тома Симеон Гёлетт (1683–1766), с которым Бомарше, вероятно, был знаком лично. Автор бесчисленного множества пьесок и парадов, а также романа о Средневековье под названием «История маленького Жана де Сентре», в котором критики разглядели прототип Керубино, Гёлетт стал зачинателем театра легкого жанра, окончательно оформившегося в произведениях Бомарше.

Сюжет популярной в свое время пьесы Гёлетта «Модное лекарство», которую он поставил на сцене любительского театра в Шуази, был весьма схож с фабулой «Севильского цирюльника». Этот, можно сказать, классический сюжет, использованный и в «Школе жен», и в «Школе мужей», в основе которого лежали злоключения влюбленного старика, оставленного в дураках молодым соперником, был обновлен с помощью приемов итальянской и испанской комедии, имевших в своем арсенале переодевания, пародии и куплеты. В то время как Арнольф был просто тупицей, Кассандр — одураченный старик у Гёлетта — обладал некоторой долей того оскорбленного достоинства, что спасало Бартоло от превращения в полное посмешище. В «Модном лекарстве» в лице Жиля мы уже видим прототип двуличного и лживого Базиля, мастера клеветы. Но слугой, в будущем превратившимся в Фигаро, пока еще оставался итальянец Арлекин. Один из парадов, поставленных в свое время в Этьоле, был, на наш взгляд, одновременно и кратким изложением «Модного лекарства» и наброском «Севильского цирюльника».

Обманутый старик уже звался в нем Бартоло и очень походил на Гратьяно Балоардо, ставшего с середины XVI века героем комедии дель арте. Арлекин пока сохранил свое имя, но по профессии теперь был цирюльником. Красавец Леандр превратился в графа, приблизившись тем самым к благородному Альмавиве. Изабелла, или Цирцабелла итальянских парадов, поменяла свое слишком броское имя на имя Полина, и этот выбор легко объясним, ведь именно так звали мадемуазель Ле Бретон. В настоящем «Цирюльнике» Полина превратится в Розину.

Среди бумаг Бомарше Лентилак обнаружил несколько фрагментов, оставшихся от первых вариантов «Севильского цирюльника», и тщательное изучение этих уникальных документов подтвердило предположения. От первоначального «Севильского цирюльника», называвшегося тогда просто «Тщетная предосторожность», до нас дошли несколько куплетов:

Бакалавр, по очереди рядившийся то сатаной, то монахом, то пилигримом, а то являвшийся призраком, стал предвестником появления на сцене Линдора, Фигаро и Альмавивы.

На «Севильском цирюльнике» сказалось влияние многих авторов. Мы находим в нем отголоски творений Мольера и «Хромого дьявола» Лесажа, которого Бомарше досконально знал и цитировал почти бессознательно. А название «Тщетная предосторожность» было списано с новеллы Скаррона, откуда Мольер позаимствовал свою «Школу жен».

Бомарше предложил свою комическую оперу Итальянскому театру, но там отказались ее ставить, поскольку, по слухам, актер, певший на этой сцене главные партии, в юности был цирюльником и не любил, когда что-либо напоминало ему об этой поре его жизни. Но официальной причиной отказа стало то, что, по мнению художественного совета театра, либретто оперы слишком напоминало комедию Седена и Монсиньи «Всего не предусмотришь», которая уже десять лет с успехом шла на подмостках.