Владимир Маркман - На краю географии

Без того беспокойный, короткий лагерный сон был прерван сегодня дракой. Какой-то новенький, с этапа, привязался к Татарину. Тому ужасно не хотелось вставать и бить дурака, и он стал его упрашивать спокойно лечь и назавтра во всем разобраться. Но тот не унимался, и тогда Татарин побежал из барака. Блатной погнался за ним, решив, что Татарин испугался. А там Татарин начал наотмашь бить его доской. Зэки повскакали с коек. Миша забежал ко мне.

— Иди спать, Миша, — сказал я, — все уляжется.

— Еще чего, — проворчал Миша. — Мало ли что случится? Тут повальная резня может начаться каждую секунду. Нет, не уйду, пока все не кончится.

Вначале блатной кричал, потом потерял сознание и сквозь открытую дверь было слышно тяжелое дыхание Татарина и глухие, мокрые шлепки доски о безжизненное тело. Зэки оттащили Татарина, а когда пришли надзиратели, все уже лежали на койках и храпели. Надзиратель осветил лицо Татарина фонарем, но тот лежал в глубоком сне до смерти уставшего человека, рот его был открыт, щеки опали, грудь равномерно и спокойно вздымалась в такт сиплым клокочущим вздохам, а ресницы даже не дрогнули, когда на них упал резкий свет фонаря. Брать было некого, доносчики боялись стучать на Татарина. Но заснуть ночью уже не удалось, и утром, перед выходом на работу, хотелось спать.

А развод, как всегда, затягивался. Заключенные кутались в негреющие бушлаты на пронизывающем весеннем ветру, запихивали ладони в рукава. Только Миша стоял, весь нараспашку, вызывающе улыбаясь в лицо офицеру, производившему развод.

— Капитан, — говорил он, ехидно подмигивая, — к кому обращена эта надпись, к зэкам или к администрации?

Миша указал на агитационный плакат, на котором было написано: «Пусть земля горит под ногами у тех, кто мешает нам жить!». Имелись в виду, конечно, те, кто не стал на путь исправления. Капитан раскрыл рот и так и застыл, не зная, что ответить, зло глядя на Мишу оловянными глазами.

— Ха-ха-ха, — засмеялся довольный Миша, размахивая рукавами грязной, порванной в лохмотья телогрейки. — Может, ты снимешь меня с работы, капитан, и отпустишь в барак? Ведь работы нет сегодня, так что толку быть в рабочей зоне?

— Давай, давай, — отмахивался от него капитан, — иди на работу. Нечего здесь бездельничать. Здесь тебе не курорт.

— Капитан, — не унимался Миша, — посмотри на меня. Я худ, я бледен, я весь оборван. Разве ты не видишь, что я исправился?

Зэки захохотали, и капитан заорал во всю мочь:

— Вон, вон отсюда! В строй!

— Капитан, — продолжал Миша, не обращая внимания на грозный тон, — ты же видишь, мы люди нового времени. Посмотри, разве я не человек нового времени?

Зэки веселились. Я потянул его за рукав.

— Кончай, Миша, а то в изолятор утянут.

Миша ненадолго смолк, разглядывая плакаты на заборе вокруг БУРа. Плакаты сообщали, сколько страна произвела в этом году пар обуви, сколько сдано мяса, молока и яиц в закрома государства по всем республикам. Наглядная агитация объединялась сверху общим заголовком: «От Москвы до самых до окраин». Мишу вдруг осенило:

— Гляди-ка на БУРе-то что написано: «От Москвы до самых до окраин». Действительно, кого только там не встретишь!

— Прекратить! — завизжал капитан. — Сейчас в изолятор пойдешь! Где нарядчик? Почему не начинают развод? А ну, живо!

Зэки благодарно похлопали Мишу по плечу.

— Зачем ты, Миша, — стал я его корить в малярке.

Тот махнул рукой:

— Все равно меня будут морить до самой смерти. А сделать я им ничего не могу. Так хоть скажу открыто что хочу, пусть слышат. Но придет время на них, придет. Может, и не при нашей жизни.

— Ты бы поспал, Миша, а я за тебя поработаю, — сказал я. — У нас сегодня лес не подвезли, да пилорама сломалась. Поди, не выспался сегодня?

— Ну что ты, я двужильный. Русский мужик — что он не вынесет? Он, холоп, такую империю своим боярам построил, так что ему бессонная ночь?

К концу рабочего дня объявили, что бригада остается на вторую смену: пилораму починили, надо подкатывать лес. Работа на подкатке не из приятных. Два человека, подкатив баграми стволы весом в несколько центнеров каждый, загружали их вручную на вагонетку, затем толкали вагонетку по рельсам к пилораме и там разгружали. И так — восемь часов подряд, насквозь промокшие от пота, на голодном пайке. Уборная рядом с пилорамой была загажена кровавым калом — то ли сосуды у людей рвались от напряжения, то ли геморрой появлялся от тяжелого труда. Но это было, конечно, не то, что в дальних лагерях, на лесных командировках. Там за невыполнение нормы без разговоров сажали в изолятор на фунт хлеба, трех раз по пятнадцать суток было достаточно, чтобы получить туберкулез. Лучше уж сломать руку или ногу. Есть свои «профессионалы» в этом деле. Без всякой платы, просто из любви к искусству, они по первому же зову деловито зажимают ногу очередного просителя между двух больших бревен, а сверху скатывают на ногу третье, поменьше, — и в момент нога переломана. «Счастливчика» — в больницу, а те, что остались, продолжают пилить лес и нагружать им вагоны, которые длиннющими составами расползаются по России.

Но у нас лесоповал не был основной работой, и начальство не очень-то хватало за глотку с нормами выработки. И еще, на наше счастье, пилорама часто ломалась, а на ее замену денег не было. Вот и сегодня, не прошло и трех часов, как «старушка» остановилась. Мы, отирая пот, побежали в котельную варить чифир. Там уже было полно, в основном тувинцев. Они провожали на свободу одного из своих. Миша вовсю суетился и заваривал чай. Увидев меня, он обрадованно кивнул и закричал, перекрывая гул толпы:

— Садись сюда, выпей с нами чифир за здоровье Монгуша. Он уже совсем исправился, а всего лишь лет тридцать просидел. Он твердо встал на путь исправления. Начальству теперь не стыдно будет сказать, что они его перевоспитали. Он все осознал, видишь, кожа да кости одни остались!

Виновник торжества добродушно улыбался раскосыми глазами. До лагеря я понятия не имел ни о тувинцах, ни об их истории. Немало сидело тех еще, которые были арестованы в 1944 году, когда Тува влилась в СССР как автономная республика. Ее единение с «братскими» народами происходило по схеме, близкой к прибалтийской. Два-три министра решили войти в состав РСФСР, а остальных, когда в Туву вступили советские войска, посадили в тюрьму и уничтожили. Тувинцев начали «цивилизовать»: экспроприировать, эмансипировать, освобождать от собственности и объединять в колхозы. Солдаты врывались в усадьбы и угоняли скот силой. Бесполезно было доказывать безграмотному, испокон века занимавшемуся пастбищным скотоводством тувинцу, что для счастья людей, для победы коммунизма во всем мире нужно отдать его собственный скот. Мать Монгуша вцепилась в солдата, умоляя не отнимать овец, но тот пнул ее, и женщина упала на землю. Монгуш схватил нож и ранил солдата. Его почему-то оставили в живых, только посадили на 25 лет, потом еще за что-то добавили — как и остальным, посаженным в то время, и вот наконец наступил для него долгожданный день. Завтра на свободу.