Владимир Маркман - На краю географии

— Но ведь было же время, — возразил я, — когда содержали в лагерях хорошо. Зэки говорят, что после амнистии пятьдесят третьего года в лагерях все было. И еще больше пакостей было. И лагеря росли.

— Что так, что эдак, — согласился Варяг. — Говорю тебе, крысы. Тут уж ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь.

Особая тема — гомосексуалисты в лагере. Много педерастов приходит на строгий режим со свободы, с общих режимов, молодых совращают старые лагерники — на это есть тысячи изощреннейших и премерзких способов, но основной путь — это когда насилуют за нарушение лагерной этики. Так наказывают, если не отдают проигранное в карты или за воровство. Кража на строгом и особом режиме — явление крайне редкое. И уж если случается, что пропадет какая-нибудь безделица — что еще может пропасть у зэка? — то вора находят с непостижимой быстротой. Первый раз его жестоко избивают, а если он попадается второй раз, то насилуют, и тогда он становится лагерной шлюхой. Жизнь педераста в лагере поистине ужасна. Ему не разрешают есть из общей посуды, считается тягчайшим позором пить из одной кружки с ним. Его часто бьют, зачастую выгоняют спать из общей секции в грязный умывальник, оскорбляют — словом, более унизительного и мерзкого существования невозможно придумать.

Из-за молодых педерастов между лагерниками вспыхивает иногда вражда, старые же педерасты слоняются по лагерю, опустившиеся, непристойные и вонючие, предлагая себя за чай или сигареты. Те же, которые попали в касту «неприкасаемых» за провинность, с большим трудом привыкают к новому статусу, однако ничего поделать не могут.

Одного из таких «новообращенных» я и увидел в жестянке. Это был тот самый Паша, который не выдержал издевательств в БУРе и проглотил целую кучу разных железяк, чтобы хоть ненадолго вырваться в больничку. Он, правда, сделал это после того, как ему не удалось на прогулке зарезать своего главного мучителя. Но и тот тоже испугался: известно было, что Паша зарезать может. Паша был высокий, худой, страшно сутулый, почти горбатый. Было ему лет двадцать пять, а сколько он просидел — трудно сказать, ибо Паша, как и большинство обитателей лагеря, на свободе и не жил. Детство его, как и многих круглых сирот, прошло в приюте. Потом он попал в детдом для трудновоспитуемых — это обычный путь тех, кто растет в приютских домах. В таком детдоме детей на свободу не выпускают, порядок там почти тюремный, а безобразия такие, что и в лагерях не снились. После детдома Паша попал в колонию для малолетних, совершил там преступление, попал на общий режим, дотом на строгий. Три раза был в бегах на малолетке — это весь его опыт жизни на свободе. В побеге Паша шел все по лесам да по болотам, только воровать ходил в населенные пункты, так что совсем не имел никакого представления о том, как живут люди на свободе. При поимке Пашу не расстреляли, потому что он был несовершеннолетний. Паша был вор — смелый, злой и жестокий, но постоянная голодуха с детских лет надоела ему, и он начал воровать в лагере. Вначале он обокрал киоск — к чему все отнеслись снисходительно, ибо это имущество государственное, а не лагерников, потом он полез по тумбочкам. Несколько раз его ловили и жестоко избивали, но не насиловали, жалели, ибо парень он, по лагерным понятиям, был неплохой. Но в конце концов он доигрался. И после стал приниженным, заискивающе вежливым и еще более злым. Паша пил чифир из своей кружки, опустив глаза в землю.

— Как жизнь, Паша? — спросил я его.

Он пожал плечами, не поднимая головы.

— Скоро ли на свободу, Паша?

— Скоро, — сказал Паша. — Еще четыре года.

— Ну и что будешь делать?

— Воровать буду, — сказал Паша.

— Не надоело тебе сидеть?

— Куда денешься? Судьба. Что поделаешь, если мы такой несчастный народ.

— Что-то согнула тебя жизнь, — сказал я, подразумевая его сутулую спину.

— Вы не смотрите, что у нас грудь впалая, — ответил Паша, — зато спина выпуклая.

— А что бы ты сделал, Паша, если бы мы с тобой когда-нибудь встретились на свободе и ты бы узнал, что у меня есть 5000 рублей?

— Убил бы, — не задумываясь, сказал Паша.

— Из-за денег?

— Ну, а из-за чего еще? — удивился Паша. — Конечно, из-за денег.

— Но ведь жизнь человеческая…

— Ну и что? Зачем вы мне нужны? Зачем мне нужна жизнь человеческая? Что мне от нее проку? А на деньги я смогу пожить.

— А если найдут — расстреляют, — сказал я.

Паша махнул рукой:

— И мне, и людям легче. Позади лагеря, впереди лагеря, чем так жить, лучше уж пусть расстреляют.

— Брось, Паша, — сказал я. — Самая плохая жизнь на свободе лучше лагерной. Нечего и сравнивать. Здесь же ад кромешный.

Паша пожал плечами.

— Я привык. Я другой жизни не знаю, по мне — так и должно быть.

Паша радовался, что я не брезгую с ним разговаривать. Он стал расспрашивать, была ли у меня когда-нибудь женщина, — ведь у него, как у многих в лагере, женщины никогда не было. Потом он спросил, откуда я. В шутку я ответил:

— Из Лондона.

— Из Лондона? — спросил Паша. — Это где? От Красноярска далеко?

Я подумал, что он шутит, но Паша говорил совершенно серьезно.

— Ты действительно не знаешь, где Лондон? — спросил я с таким удивлением, что Паша даже сам засомневался, знает он или нет.

— Да, вроде… — промямлил он. — Вроде слышал где-то. Я географию плохо знаю, у меня память плохая.

В жестянку вошли два зэка. По профессии они были стопарилы, то есть грабители. Один из них, Генаша, был широкоплечий блондин, голубоглазый, с правильными чертами лица. Он всегда улыбался, немного смущенно и иронически, и щурил глаза, как будто бы от стыда. Было ему двадцать четыре года, он имел уже третью судимость за грабеж.

Второй был по кличке Амбал — здоровенный детина, пожалуй, самый сильный в лагере. Амбал пнул Пашу и, когда тот забился в угол, сел на его место:

— Не вздумай с этим пидором из одной кружки пить. Ты человек новый, порядков можешь не знать. А пидоры здесь наглые. Недаром говорят: наглый, как педераст.

— Я бы и не дал свою кружку, — сказал Паша.

— Молчи, сука, тебя не спрашивают! — рявкнул Амбал.

— Вот сейчас чифирок заварим, — Генаша отщипнул кусок от плиты чая. И, обратясь ко мне: — Думал ли ты, что существует житуха такая?

— И не снилось, — искренне сказал я.

— Вот Амбал пидорастов жарит, — сказал Гена. — А я в основном дрочу. И уж так привык в лагере, что на свободе, в этот раз, когда вышел, так и не смог с бабой. Неинтересно. Мозги совсем свихнулись. Вот поглядеть бы да подрочить, а так, с бабой, неинтересно. — Гена помешал в кружке с чифиром. — Ничего, скоро на свободу. Еще полтора года осталось.

— А что будешь делать? — спросил я.

— Наверное, поменяю профессию. Воровать начну.