Владимир Маркман - На краю географии

— Не стоит, — возразил Амбал. — Лучше стопарить. Подошел, отнял, пропил — любого останавливай, нечего голову ломать.

— Ну уж любого!.. — не согласился я. — А если человек будет сопротивляться?

— Чего? — удивились в один голос стопарилы. — Как это сопротивляться? Ведь если человек идет грабить, так он знает, что делает. Это же его работа. Мало ли что он припас в кармане? Да вот хоть и я, попал бы к стопарилам, — тоже отдал бы, что просят. Куда денешься? Ведь душу вынут.

— Ну, бывают же смелые люди, — настаивал я.

— Ерунда, — сказал Амбал. — Я вот, помню, настолько обнаглел, что один раз, среди бела дня, двоих остановил. Два мужика здоровенных, а отдали все. Даже кольца. А потом я у одного заметил в кармане бутылку водки. Так я за нее потянул — в это время он мне как даст в челюсть! Да так удачно приварил, что я с копыт долой слетел. Ну, они и бежать со всех ног. — Амбал засмеялся. — Вот ведь народ русский. Когда дело до водки доходит, — ничего святее нет. Родную мать продаст, собственной жизни не пожалеет. А кроме этого, никаких случаев не было, чтобы сопротивлялись.

— А я бы не отдал, — продолжал я храбриться. — Трудно, что ли, двинуть?

— Куда бы ты делся? — сказал Генаша со всегдашней смущенной улыбкой. — Еще торопился бы снимать с себя пиджачок.

— А как ты грабил?

— Как? Выходим обычно, когда темно. Был у меня подручный. Ну, я просил отдать.

— Как просил? Грозил чем-нибудь? — спросил я.

— Ну-у, — махнул Гена рукой, как будто его пытались обвинить в чем-то постыдном. — Обыкновенно, подходил и говорил, как вот сейчас с тобой.

— Покажи, Гена, — попросил я, — не представляю, как грабят.

Что меня поражало в лагерниках, — так это изумительный актерский талант и умение производить желаемое впечатление. И вроде, на первый взгляд, обезьяна обезьяной, и с мозгами и внешностью обезьяньей. А уж если подойдет что-нибудь просить, — так улыбнется ослепительно, как великий актер перед кинокамерой, а уж если грозить начнет — так поджилки трясутся. Но Гена-то был и среди лагерников человек незаурядный, а какой зэк не хочет произвести впечатление?

Гена сполз с верстака и подошел ко мне все с той же смущенной улыбкой и стыдливо полуприкрытыми глазами. Но появилось в его лице что-то пакостное и жестокое. Гена потрепал двумя пальцами мою телогрейку и сказал:

— О, пиджачок-то у тебя неплохой. Смотри, как ты хорошо одеваешься. А я одет совсем плохо. Дай-ка мне его примерить, может, он подойдет мне.

Мне почему-то стало не по себе, но, чтобы скрыть свои чувства, я улыбнулся. А у Гены лицо вдруг окаменело, кожа натянулась на худых скулах, глаза застыли и смотрели на меня одними мертвыми белками.

— Ты посмотри-ка, — сказал Гена удивленно, — к тебе обращаются, как к человеку, а ты не понимаешь.

Гена посмотрел на меня сбоку, как будто пытаясь понять, почему это я не понимаю. Они с Амбалом придвинулись ко мне ближе. Тошнотворное чувство страха сжало мне желудок и подтянуло его к самому горлу, несмотря на то, что я прекрасно понимал, что это игра, не больше. Я улыбнулся изо всех сил, но разве скроешь что-нибудь от матерых рецидивистов? Гена снова сел на верстак и продолжал:

— Ну, а потом, как обычно. Бьешь его, забираешь все и идешь искать следующего.

— Зачем же бить, — спросил я. — Если человек отдает, то и бить не надо.

— Как это не надо? — спросил Гена, как будто я говорил что-то совсем непутевое. — А для порядка? Выбить ему зубы, сломать ему ребра. Это же такой народ. А упадет он, так напарник еще подпрыгнет, да с прыжка даст пяткой в глаз, да еще покрутится на глазу, чтобы потом похвастать — вот, дескать, я на глазу его пяткой крутанул, знайте, мол, какой я.

— Ну что в этом толку, Гена? — спросил я.

— Народ такой, — ответил Гена, подняв руку ладошкой вверх по направлению ко мне, как бы говоря: смотрите на него, этот дурак совсем ничего не понимает.

Жестянка постепенно наполнялась зэками. Один вернулся со свидания с женой — на строгом режиме раз в год разрешается свидание с родственниками в течение трех суток при условии, что нет нарушений. Посыпались обычные в таких случаях мерзопакостные шутки.

— А ко мне никто не приезжает на свидание, — сказал Генаша. — У меня только мать есть, из родственников-то, так и та боится — знает, что я ей там все разорву.

— Ну, Генаша, ты уже слишком, — сказал я. — Родную мать?

— А чего с ней церемониться? — сказал Генаша. — Здесь многим из-за этого не дают свидания с матерями. А уж с моей матерью сам Бог велел. Проститутка. Родила, падла, троих детей. Приводила домой мужиков, пила с ними, при свете жарились, а мы сидели напротив на койке и смотрели. В комнате всего две койки было. Кто же мог из нас вырасти? И ты еще хочешь, чтобы я с этой шлюхой церемонился?

— Всунуть ей, суке, — сказал Амбал. — Ха, а вот и Ворона.

К жестянке подошел старый педераст Ворона и остановился в дверях, не решаясь пройти внутрь. Этот был известен на весь Красноярский край. Был он безобразен, как старая гиена, вконец опустившийся. День для него, вне всякого сомнения, был неудачный. Его мучил кумар — депрессивное состояние у тех, кто привык к чифиру. Он уселся возле входа и подпер голову грязными ладонями.

— Что, Ворона, — спросил Амбал, — чифиру хочешь?

Ворона кивнул.

— Тяжело с чифиром сейчас. Видишь, весь лагерь сидит на подсосе. Нет ни чая, ни махорки. Вот нас тут восемь человек. Если ты всем нам дашь, дадим тебе чая на заварку.

— И еще п-п-пачку махорки, — сказал Ворона, заикаясь. — Мне курить ох-х-хота.

— Мало ли что, — протянул Генаша.

Разговор шел для потехи, но Ворона отнесся к торгу серьезно — его мучил кумар.

— Мало ли что охота. Видишь, самим не хватает. Да и не стоишь ты этого. Если хочешь, дадим тебе полпачки махорки, но тогда чая не дадим.

Но Вороне хотелось выпить чифир и после закурить, и он не соглашался. Торг тянулся к общему веселью и удовольствию. Наконец Ворона понял, что не получит ни того, ни другого. На минуту горестно задумался и вдруг изрек, вложив в одну фразу все, что он знал о человеческих отношениях:

— Еб-б-б-бать все х-х-хотят, а п-п-платить н-никто н-не хочет.

Громкий хохот был наградой мыслителю, и зэки, сжалившись, кинули ему щепотку чая и немного махорки. В жестянку, согнувшись, вошел Леха, держа за хвост пойманную крысу.

— Чего, опять про девок разговор? — улыбаясь, сказал он, кивнув в сторону Вороны.

— А я не могу их жарить, — сказал один из зэков, — Лучше бабы ничего не может быть на свете.

— Скажешь тоже, — сказал Леха, запихивая крысу в клетку. — Я вот всех перепробовал, начиная от домашней птицы и кончая лошадьми, А вот бабу так и не попробовал. И не представляю, что это такое. Да много ли тут таких, что баба у них была?