Александр Керенский - Россия на историческом повороте: Мемуары

По пути в Санкт-Петербург я работал над планом действий на период войны, основанным на примирении царя и народа.

Быть может, то было бесплодным мечтанием, но бывают времена, как в истории страны, так и в жизни отдельных людей, когда их спасение определяется вовсе не логикой и не разумом. Эта вторая война за национальное выживание (первая была в 1812 году) предоставила царю уникальную возможность протянуть руку дружбы народу, обеспечив тем самым победу и упрочение монархии на многие годы.

В манифесте царя по случаю войны с Германией не было недостатка в благородных, патриотических и гуманных эмоциях, но мы нуждались в примирении не на словах, а на деле.

Открытие чрезвычайной сессии Думы было назначено на 26 июля. В период, предшествовавший этой исторической сессии, в служебном помещении Родзянко ежедневно проводились заседания Совета старейшин, куда входили представители различных партий. Никто не сомневался, что Дума единодушно подтвердит решимость всех классов и национальных групп защитить отечество и обеспечить победу в войне. Решающим был вопрос: пойдет или не пойдет на уступки народу царь. Предполагалось, что в канун открытия Думы 26 июля Родзянко отправится с докладом к царю. На одном из заседаний я обратился к Родзянко с настоятельной просьбой от имени Совета старейшин сообщить царю, что, по мнению Думы, ради успешного исхода войны ему совершенно необходимо предпринять следующие шаги: 1) изменить внутреннюю политику; 2) провозгласить всеобщую амнистию для политических заключенных; 3) восстановить конституцию Финляндии; 4) объявить автономию Польши; 5) предоставить нерусским меньшинствам самостоятельность в области культуры; 6) отменить ограничения в отношении евреев; 7) покончить с религиозной нетерпимостью; 8) прекратить преследования законных организаций рабочего класса и профессиональных союзов. Все эти пункты содержались в манифесте от 17 октября 1905 года, однако власти упорно не желали осуществлять ни одного из них. Я посоветовал старейшинам не настаивать на том, чтобы царь провел какие-либо реформы, а лишь подтвердить свое требование об осуществлении ранее обещанных. Мою просьбу поддержали прогрессисты, меньшевики и левые кадеты.

Затем предстояло переговорить с Милюковым. Он был компетентным историком и считался специалистом в области международных отношений. Ссылаясь на пример Англии, он считал, что Дума должна, не ставя никаких условий, проявить полное доверие правительству, независимо от совершенных им ошибок. Ссылки на пример Англии казались мне абсолютно беспочвенными, поскольку любое английское правительство находится под жестким контролем общественного мнения и, более того, выражает волю партии, одержавшей победу на выборах. В России же никогда не существовало подлинно демократической парламентской системы. Фактически кабинет Горемыкина просто-напросто подчинялся диктату Распутина и его клики и не обращал ни малейшего внимания на общественное мнение. Кроме того, неуместность примера Англии особенно ярко проявлялась в том факте, что английская консервативная оппозиция отказывала в поддержке либералам до тех пор, пока руководители обеих партий не достигли личного соглашения по политике на период войны.

И тем не менее мое предложение забаллотировали.

Да и будь все мои пункты приняты, я сильно сомневаюсь, что требования Совета старейшин оказали бы на умонастроения царя воздействие большее, чем энтузиазм народа.

Перед самым отъездом Родзянко в Царское Село у нас с ним состоялся продолжительный разговор. Он записал мои соображения на листке бумаги и обещал упомянуть о них при встрече с царем. По возвращении он сказал мне, что выполнил мою просьбу, но царь, мельком проглядев листок, положил его на стол без каких-либо замечаний.

В последнем докладе царю, датированном 10 февраля 1917 года, Родзянко напомнил ему о тех первых месяцах войны, когда все еще было возможно, но ничего не было сделано. В докладе говорилось: «Мы были свидетелями того, в каком соответствии с требованиями момента действовали правительства наших союзников, и мы были свидетелями того, каких замечательных результатов они достигли. А что делали мы в то время? Вся нация стремилась к единению, а наше правительство не осуществляло никакой политики, более всего боясь единения народа. Правительство не только отказывается внести какие-либо изменения в методы управления, но даже пытается всячески оправдать их ссылками на когда-то почитаемый, но давно отброшенный опыт. Волна арестов, ссылок, преследований печати достигла наивысшей точки. И даже те люди, на поддержку которых одно время могло рассчитывать правительство, ныне вызывают подозрения. Вся страна находится под подозрением».

Но время уже ушло, и какой теперь бьлл толк в напоминаниях Родзянко о том, что следовало бы сделать в начале войны? Ему бы поддержать меня тогда, в 1914 году, в моих попытках убедить Совет старейшин выполнить свой долг представителей народа, доказав царю, что единственный путь объединения страны — объединение верховной власти с народом во имя борьбы за Россию.

Можно возразить, что наказ этот все равно не был бы услышан. Вероятно, так. Но тогда большинство Думы, по крайней мере, не подверглось бы всенародному осуждению за молчаливое послушание в первый год войны и принятие жестоких и произвольных действий царских министров.

Возможность победы теперь зависела только от непреклонной решимости народа защищать свою страну до последнего человека. На это я и возлагал свои надежды: я был уверен, что все преграды, созданные монархией на пути к победе, будут преодолены. Именно об этом я и сказал в своей речи на историческом заседании Думы 26 июля.

Перед открытием заседания мне довелось пережить несколько неприятных минут. Дело в том, что трудовики и социал-демократы первоначально пришли к заключению о необходимости выступить с заявлением, в котором обе партии выражали решимость народа, несмотря на антинародную и обструкционистскую политику правительства защищать страну (что было согласовано на конференции).

Совместное заявление было в общих чертах сформулировано накануне вечером, и мне поручили написать окончательный текст и привезти его на следующий день в Думу. Однако, когда я приехал, меня ждало горькое разочарование.

В Екатерининском зале ко мне подошел председатель социал-демократов Чхеидзе и весьма смущенно заявил о невозможности выступления с совместным заявлением. Я потерял дар речи. На мой вопрос о причине он ответил, что накануне ночью из какого-то агентства была получена телеграмма, в которой сообщалось о состоявшейся в Германии антивоенной демонстрации социал-демократов, а раз так, он обязан их поддержать. Я выразил сомнение в достоверности сообщения, отметив, что германские социал-демократы прежде всего немцы, а немцы не настолько тупы, чтобы пойти на такой шаг. Чхеидзе лишь развел руками. Я попросил разрешения ознакомиться с текстом заявления его партии, а прочитав его, возвратил со словами: «Поступайте, как знаете, но вот этот абзац надо выкинуть при любых условиях, иначе вы потом тяжко за него поплатитесь…» [42] В абзаце содержался призыв саботировать отправку эшелонов с военными грузами.