Ксения Куприна - Куприн — мой отец

Александр.

P.S;

Сойти с ума. На кровати, и где же у них, сукиных сынов, культура?»

В то время отец работал над романом «Юнкера»; с 1928 года роман печатался отдельными главами в газете «Возрождение». «Юнкера» были задуманы как продолжение повести «На переломе (Кадеты)». Никаких рукописей, ни заметок с собой отец за границу не взял, поэтому ему пришлось начинать все сначала.

Иван Сергеевич Шмелев был небольшого роста, сухощавый, с большими серыми скорбными глазами. Его лицо было в глубоких складках — лицо старовера-мученика. Мне всегда казалось, что когда Шмелев приходил к нам в гости, то с ним приходило его горе: в 1922 году погиб его единственный сын. Горе свое Иван Сергеевич носил как терновый венец, как власяницу. Мне кажется, никогда ни на минуту он не забывал о нем. Он не любил шумных сборищ, говорил всегда тихо…

В последние годы своей жизни Шмелев впадал все больше и больше в религиозность, в особенности после смерти жены. Заглавия его повестей и рассказов: «Богомолье», «По святой дороге», «У креста», «У Преподобного», «Благовещенье», «Пути небесные», «Лето Господне», — сами говорят о его настроении. Он мечтал жить и работать в монастыре. В июне 1950 года он отправился в обитель Покрова Божьей матери, основанной в Бюсиан-От, в 140 километрах от Парижа. Приехав в обитель тяжело больным, он вскоре умер, окруженный монахинями и духовенством.

Как ни странно, Шмелев в России недолюбливал Куприна, и, только очутившись на чужбине, он вдруг почувствовал к нему симпатию, а также чувство преклонения перед его талантом. В письме от 7 января 1928 года он говорит о том, как «чутко и чисто» обращается Куприн «с родным прекрасным словом». «Мои чувства к Вам я никогда не старался держать в себе. Вы их знаете. Они истинны, — писал он. — …И если я счастлив (и уже сколько лет!) говорить славному Куприну — я счастлив знать Вас, жить и работать рядом с Вами, — это свободная и светлая правда».

Отец также высоко ценил талант Шмелева, о чем говорит его статья, написанная к шестидесятилетию Ивана Сергеевича и напечатанная в маленьком парижском журнале профессиональных шоферов «За рулем» в декабре 1933 года:

На днях исполнилось шестьдесят лет Ивану Сергеевичу Шмелеву, одному из самых талантливых и любимейших русских писателей — человеку, чье имя, несомненно, века проживет и тленья избежит.

Шестьдесят лет это — далеко не старость. Это — возраст. Это возраст, когда можно и пора сделать выдающемуся человеку истинную и справедливую оценку. Это возраст Мудрости, прозорливости, спокойных обдуманных решений, беспристрастного творчества, веских слов и умной доброй улыбки…

Шмелев — добрый хозяин: так я его мысленно всегда себе представляю. Своему слову, однажды данному, он, Иван Сергеевич, хозяин верный, крепкий и непоколебимый. Ложь для него отвратна, как грязь и мусор в чистом доме, и неправда никогда не оскверняет его уст.

Все у Шмелева хозяйственно: и глаз, и прочность мысли, и вкусы, и знания, и увлечения. Вот, например, живет он на лазурных берегах, в благоуханном Грассе, наслаждаясь прелестями юга, а с севера из Риги уже летит к нему заказной пакет с семенами муромских огурцов, и Шмелев безошибочно знает, как нужно удобрить грядку, как притенить от солнца молодые всходы и когда поливать их, чтобы через два месяца можно было бы угостить приятелей свежим, ядреным, хрупким огурчиком. Но он замечает также, что южные кедры беспрестанно роняют свои маленькие орешки, и возвращается в Париж с небольшим холщовым мешочком, полным этой любимой московской заедочкой. В Капбретоне он разводит подсолнухи, и каждому из них, судя по наружности, дает имена знакомых писателей. Но этого мало. В Капбретонском лесу он открывает грузди: да, да, настоящие грузди, которые можно солить впрок, и привозит их в лукошке, как будущую солидную закуску для друзей.

Таков он в жизни, но таков же он и в творчестве. Все, что он написал, дышит хозяйственным трудолюбием, совершенным знанием дела, места и языка. Богатство его лексикона необыкновенно широко, и слово всегда ему благодарно, послушно.

Шмелев теперь — последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка… Шмелев… коренной прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа. Вот почему большинство произведений Ивана Сергеевича имеют место в Москве…

Эх! Если станешь прилежно всматриваться в теперешних писателей, то без труда найдешь: кто у кого учился, кто у кого заимствовал, кто кому подражал. У Шмелева только один помощник, это — ШМЕЛЕВ. Его узнаешь сразу, по первым строкам, как узнаешь любимого человека издали, по тембру голоса. Вот почему Шмелев останется навсегда вне подражания и имитации. Бог дал ему редкий свой дар — печать милосердного и великого таланта — спокойный, задушевный юмор».

На эту рецензию Шмелев ответил отцу 3 января 1934 года:

«Дорогой друг, Александр Иванович.

Сердечно благодарю за Ваш братский привет, — за Вашу ласковую, — одаряющую меня так щедро, — статью в журн. „За рулем“. Согрела она меня воистину, щедротами сердца Вашего… Давно-давно не встречались мы, и виной сему — единственно — немочи мои и такое, порой черное, подавленное душевное состояние, что и глаза бы не глядели. Ныне это волею божией смягчилось, перегорело словно, хотя внешние обстоятельства должны бы влиять в обратную сторону… Но внутреннее общение с Вами не прерывалось для меня за эти годы: Вы были со мною — Вашим творчеством, незабвенный: всегда любимый — всегда — А. Куприн».

Три письма Ивана Сергеевича в первые годы эмиграции мой отец сохранил и перечитал, когда писал статью к шестидесятилетию Шмелева. Они ценны своим весьма своеобразным, красочным русским языком. Привожу их с небольшими сокращениями.

«13. VI.1923.

Villa Mont Fleury

Grass (A. M.)

Дорогой Александр Иванович,

Другую неделю живем в Грассе, и незаметно мчит время — так здесь легко. Крым, но субтропический, с водой и гущиной зеленой. Пальмы не пальмы, а слоновьи ноги с… султанами (не турецкими), вино само вливается и рассказывает такие сказки, что… Хорошее вино, и стоит 1 фр. литр!.. Завода русского, из Мужэн. Эти вот, золотенькие, по ночам шныряют, насекомые-то тропические, — можно поймать и прикурить. Доро́ги — паркет, а культура такая, что так бы захозяйствовал: коровы — при электрическом освещении жрут, жрут, лежа на боку, и течет из них молоко. Петухи — провансальские, ядовитые, орут, как брандмайоры, куры — брюнетки, какие-то брестские, несут по паре в день… Соловьи поют на заре! Но соловьи 2-го сорта, не наши, рокоту нет такого. Ежели бы у меня было тысяч 15–20, купил бы себе здесь клочок с хибаркой, и такие бы я чудеса натворил! И так бы и осел…