Елизавета Мукасей - «Зефир» и «Эльза». Разведчики-нелегалы

Мы все похудели, больше всех папа и мама, но только у нашей красавицы Шуры почему-то горели щеки, а по ее косам ползали белесые вши. Когда мы приехали в Иргиз, врач из Красного Креста снял Шуру с телеги и на какой-то примитивной тележке повез ее в больницу для беженцев, сказав: «У нее сыпной тиф, заразный…»

Нас привезли в Иргиз. Это маленький городок в двухстах километрах от Ташкента, вместо домов — глиняные мазанки, в одну из которых поместили нас. Внутри и снаружи все было сделано из глины. Одна комната. Ни кухни, ни чулана не было. Комиссар Красного Креста сказал отцу: «Благоустраивайтесь и живите, за помощью обращайтесь в исполком. Постарайтесь здесь перезимовать, устраивайтесь на работу».

В Иргизе был один-единственный колодец, откуда жители брали воду. Мама, Шура и я вооружились большими банками из-под консервов, пошли за водой и по пути увидели женщину с ведрами, которая на наших глазах упала, у нее тут же случилась судорога, и она умерла. Что делать? Шура побежала в исполком сообщить об этом, ей сказали, что в Иргизе холера, сыпной тиф, брюшной тиф и другие заразные заболевания от голода, колодец заражен, воду надо брать в другой части города, а умирает здесь ежедневно каждый третий, и в городе осталось очень мало людей. Председатель исполкома сразу предложил Шуре работу в исполкоме, отцу предложил организовать мельницу для города, маму просил обслуживать казармы, где стояли красные войска. Мама приносила грязное белье от солдат, серое от вшей, которые шевелились, солдатские рубахи и кальсоны. Папа соорудил во дворе из глины стойкую печь, достал огромный котел, и все мы палками складывали в котел белье, чтобы сварить вшей и очистить его от невероятной грязи.

Шура в какой-то глинянке, где уже все вымерли, нашла утюг. Мы его разводили углями и после сушки на морозе гладили это белье. Вши трещали от горячего утюга, быстро погибали, но вся эта работа была не без вреда для нас: первой заболела сыпным тифом мама, потом папа, потом Шура заболела паротифом, Мария сыпным тифом. Только меня судьба пощадила, и я, девятилетней девочкой, ухаживала за четырьмя членами нашей семьи: все лежали на полу, на соломе, покрытой простынями из казарм. Я с тарелками ходила за едой в исполком, где была сооружена кухня для голодающих.

Вскоре появилась школа и амбулатория, где я получала лекарства. Все четверо болели очень тяжело, лежали с температурой 39–40 °C, вши ползали по телу и белью… Пришел человек из амбулатории и всех пятерых остриг под машинку. Мы плакали, когда у Шуры срезали две огромные косы.

Но, к великому счастью, мы все пятеро выздоровели. Марию и меня приняли в школу в первый класс, несмотря на возраст (было в школе всего три класса). Папа из каких-то горных камней стал точить мельничные камни (при помощи двух таких камней и палки, привязанной к потолку, он перетирал пшеницу).

Шура стала активно работать в исполкоме и приносила оттуда паек — ей раз в неделю давали пуд пшеницы. Мама работала в казармах прачкой и тоже получала паек: сало, хлеб, подсолнечное масло, чечевицу, из которой мы делали кашу. К папе приходили жители города с пшеницей, чтобы он смолол ее в муку, и за это ему давали немного муки.

В Иргизе мы пережили зиму, а весной задумали ехать в Ташкент, но исполком нас задержал. Председатель, Константин Константинович Хрищанович, молодой красивый юноша, влюбился в Шуру и умолял на коленях не уезжать. Он был комсомольцем, и в Иргиз его командировали от комитета из Ташкента, где у него жили родители и сестра Александра. Шура дала ему слово еще поработать до лета. В июле-августе он нам организовал подводу, и мы вместе с ним (мы его звали Костя) поехали в Ташкент.

В Ташкенте нам со своими узлами пришлось расположиться в парке, на земле под чинарой.

Мы стали менять свои вещи на фрукты. Больше всего нам (особенно мне и Марии) нравились персики, и мама за свою шелковую кофточку выменяла килограммов двадцать персиков. Мы наслаждались сочными плодами, не подозревая, что они могут принести болезнь. Через сутки у нас открылась рвота и понос, и милиция меня и Марию отправила в детский госпиталь, где у меня обнаружили дизентерию, а у Марии дизентерию и малярию (оказывается, в парке было очень много комаров — носителей малярии).

Когда мы с Марией лежали на земле под чинарами с температурой под сорок, отец пошел искать квартиру, но, вернувшись, сказал, что в Ташкенте квартир беженцам не сдают — боятся вшей, и местные жители посоветовали ему поехать за восемь километров от Ташкента в село Никольское (позднее его переименовали в село Луначарское).

Папа там скоро нашел квартиру из трех комнат, но все они были заняты яблоками, грушами, виноградом. Хозяйка — пожилая толстая узбечка, предложила нам спать в комнате, где в десять слоев лежали яблоки сорта бельфлер. Она сказала, что яблоки покроет толстым слоем соломы, и можно на яблоках спать и их есть сколько угодно. Мы были гак счастливы, что мама в благодарность отдала хозяйке бархатное пальто, подаренное маме Амбразанцевой. И пока мы жили в этом доме, хозяйка с нас больше платы не брала.

Папа поехал на базар и выменял на сюртук Матюши пуд белой муки (крупчатки). Хозяйка дала дрожжей, мама напекла белых калачей, мы насытились, а остальной хлеб папа понес на базар, и узбеки русский хлеб расхватали моментально. На вырученные деньги отец опять купил пуд муки, мама опять напекла хлеба, и мы стали «богатеть», то есть не голодать, иными словами, не только кушать, но и копить деньги для покупки квартиры, чтобы нормально жить.

Недалеко от нас жила русская семья. Они тоже были беженцами, и жить нормально стали, благодаря своему трудолюбию на огороде: выращивали помидоры, огурцы, баклажаны, кабачки… У них были вишня и черешня. Средний сын собирал урожай с огромных деревьев и в корзине приносил нам спелые ягоды в подарок, с любовью поглядывая на Марию. Как я любила эту черешню, а Мария — вишню.

Шура уже устроилась на работу секретарем-машинисткой в отдел исполкома (ее устроил к себе все тот же Костя Хрищанович). Шура научилась многому и стала хорошо зарабатывать, сняла приличную квартиру у немца Церфуса, где было у нас целое крыло дома с четырьмя комнатами, чисто окрашенными и со всеми удобствами.

Отец очень ослаб и слег. Мама искала работу и решилась пойти сестрой-хозяйкой в один маленький детдом, чтобы пристроить нас с Марией туда, где было более или менее нормальное питание. Там заведовал усатый рыжий высокий человек с пронзительными, острыми глазами, громким голосом, как иерихонская труба, — Воронежский. Жена у него была холеная, избалованная барыня, не работала — говорила, что болеет сердцем. Детей у них не было, и Воронежский меня часто брал к ним в город, хозяйка меня кормила всякими вкусными яствами, говоря, что она меня любит, и дарила мне книги и игрушки.