Владимир Бурцев - Борьба за свободную Россию (Мои воспоминания)

Целых полтора-два месяца я продолжал жить в той же гостинице без паспорта.

Однажды утром, спускаясь с лестницы, я встретил околодочного надзирателя. Он очень вежливо сказал мне:

— Ведь у вас нет паспорта, господин Бурцев? Смеясь, я ему ответил, что я не торговый человек, а литератор и что паспорта мне не нужно, что со времени побега из Сибири у меня не было паспорта. Он возразил мне на это, что в России жить без паспорта нельзя и что мне необходимо выправить паспорт. Тогда я сказал ему:

— Так выдайте мне паспорт!

— А когда вы можете придти к нам? — спросил он. Я ему ответил: — Хоть теперь же!

И мы вместе пошли в участок. Там я продиктовал ему сведения о себе, и он выдал мне паспорт. Он понимал, что выдает паспорт под мою диктовку, так сказать, «на веру», без всяких документов. Он запнулся только в том параграфе, где надо было ответить на вопрос: холост я или женат? Я ему продиктовал: холост. Он несколько смущенно сказал:

— Так как же я могу вам выдать такого рода удостоверение? Ведь, всяко бывает. Вопрос деликатный.

Подумавши он написал: — «Заявил, что холост».

По этому паспорту я потом продолжал жить в Петербурге и по нему же летом того года получил заграничный паспорт.

Но когда я еще не был прописан в гостинице, а скрывался по частным квартирам, я отправился как-то на главный почтамт и спросил письма на свое имя. Письма, оказывается, были из Парижа и из Швейцарии, и я их исправно получил.

Как это было необычно для меня, эмигранта, придти в Петербурге на почту и спрашивать письма до востребования на свое имя!

Из недели в неделю пред моими глазами проходили митинги, собрания, рефераты. Тут были собрания рабочих депутатов, крестьянские собрания, общеполитические митинги и т. д. Иногда мне приходилось посещать и полуконспиративные революционные собрания. На них революционеры приходили не с воззваниями только, но в их руках я часто видел браунинги и наганы. Речь шла о подготовке социально-революционных восстаний среди рабочих и крестьян, о борьбе с кадетами, о борьбе со всеми несоциалистами и т. д. Словом, в революционной атмосфере пахло порохом.

Мне было тяжело все это слышать и наблюдать. Я чувствовал, что готовится что-то печальное и роковое, что отравит наши завоевания 1905 г.

Я доказывал, что для социальной революции и для введения социализма Россия не готова, что у одних революционеров нет достаточных сил даже для защиты завоеванного и что это мы сможем сделать только в союзе с либеральной буржуазией, что своей целью мы должны ставить не немедленное осуществление социализма, а прежде всего укрепление наших политических завоеваний. Когда у социалистов по всему фронту шла драка с кадетами, я отстаивал необходимость союза с ними. Я предостерегал против продолжения всеобщих стачек и против тогдашних декретов совета рабочих депутатов.

Особенно решительно я был против бойкота Гос. Думы. За этот бойкот было большинство левых партий, но ярким исключением в их рядах в этом отношении был заграницей Плеханов. В Гос. Думе я видел одно из наших спасаний и резко высказывался против второго совета рабочих депутатов, где выступали Троцкий, Парвус и т. д., как и против московского восстания и т. д.

В революционной среде я мало встречал сочувствия. Меня скорее понимали и мне сочувствовали общественные деятели, напр. кадеты.

Как и раньше, когда для кадетов чужд был тот темперамент, какой я вносил в борьбу с правительством, так и теперь для них была чужда моя борьба, которую я стал вести с первыми проявлениями большевизма в революционной среде. Они плелись в хвосте за революционерами и мне часто приходилось резко выступать против их излишнего соглашательства с эсерами.

Во главе правительства в начале 1906 г. стоял Витте. Как я потом узнал, он внимательно следил за моей деятельностью. В Деп. Полиции и после моей легализации не раз поднимался вопрос о моем аресте и обсуждали, по каким статьям я могу быть привлечен к суду, но голос Витте спасал меня от ареста. Не зная этого, я в Петрограде в частном письме на его имя снова повторил то же, о чем я ему писал до революции в Париже. Я снова предлагал ему открыто выступить против продолжавшегося террористического движения и защищать честный легализм, если он уверен, что правительство откажется от белого террора и открыто вступит на путь реформ. Ответа от Витте не было, но мне недавно рассказывали, как внимательно отнеся к этому моему письму тогда Витте.

При таких условиях, конечно, я не мог осуществить того, чем жил последнее время. Я не мог вместе с некоторыми демократическими и либеральными деятелями выступить в литературе с призывом к революционерам отказаться от революционных методов борьбы и совместно с другими государственными партиями начать борьбу с реакцией на общенациональной почве во имя России.

Однажды зайдя в редакцию «Сына Отечества», я там увидел Савинкова, затем Азефа и многих членов «Боевой Организации». С некоторыми из них я за это время ближе познакомился и узнал, что готовится террористическая борьба. Я проклинал правительство Николая II, что оно не дает никакой возможности высказаться прямо и откровенно против готовившихся уличных восстаний и против политического террора во имя здоровой государственной, созидательной политики.

Агитация против Гос. Думы. — Возстание в Cвеаборге. — Выборгское воззвание. — Мой арест в Женеве и новая высылка из Швейцарии.

Готовился созыв Государственной Думы. Немногие в России ждали этого знаменательного события для всей ее истории с таким волнением и с такими надеждами, с какими ждал я.

Я знал, что у Гос. Думы есть определенный враг — русское правительство, что оно, как коршун, будет следить за каждым ее шагом и будет стараться сводить на нет ее работу. Поэтому я не ждал от Думы каких-нибудь серьезных реформ, но я знал, что для агитации и политического воспитания России Гос. Дума много может сделать.

Как редактор «Былого», я имел возможность посещать заседания Гос. Думы и побывал на нескольких ее исторических заседаниях. Гос. Дума, главным образом, благодаря кадетам, делала огромное дело в смысле политического воспитания России. Муромцев, Набоков, Петрункевич, Родичев, Шингарев, Кокошкин, Кузьмин-Караваев, Ковалевский своими речами воспитывали Россию.

Общественное мнение все больше и больше вставало на сторону Гос. Думы. Временами Гос. Дума пламенно протестовала против реакции и рисовала широкие планы преобразования России.

В революционной среде находили, однако, Гос. Думу недостаточно радикальной, ее требования недостаточно демократическими, в борьбе с правительством видели излишнюю нерешительность, требовали более революционных выступлений и более революционного языка. Вне Думы героем был депутат Аладьин. Эта критика Гос. Думы вне ее стен переходила в борьбу с ней. О Гос. Думе говорили, как о чем-то реакционном, и старались создать настроение против Гос. Думы.