Виктор Лихоносов - Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью

Они жили здесь вместе.

В гостиничном номере москвичей — литературоведов до ночи утешал нас житейскими случаями Гр. Ив. Щ — в. Вот один из них:

Утром повез нас второй секретарь райкома в хутор Лебяжий, в тот по «Поднятой целине» Гремячий Лог, где Давыдов, Нагульнов и Разметнов собирали когда‑то казаков в колхоз и где бедокурил дед Щукарь. Поездка незагаданная, но запомнится навсегда. Мы завернули прямо ко двору бывшего кучера Давыдова — Николая Ивановича Лёвина. Хутор Лебяжий, в самом деле, в логу. За лесочком Дон. Точка в «Поднятой целине» поставлена давно, а жизнь продолжалась. Некоторые персонажи еще коротают свой век. Мелькнул или не мелькнул кучер в романе — неважно; главное, что этот человек возил целый год прототипа Давыдова. И дом Давыдова еще цел. Вторая жена Николая Ивановича, казачка хутора Кружилинского, Антонина Никаноровна, угощала нас в ограде капустой, сырыми яйцами, белым хлебом, а сам хозяин вынес поллитровочку. Прямо со двора виден холмик, на котором в 30–е годы стоял дом Николая Ивановича. Сейчас там лишь две груши и яблоня. Вокруг тишина и запустение — хутор в кои‑то сроки был объявлен… неперспективным. Забыли даже о том, что глупыми действиями убивают идею «Поднятой целины». Теперь, чтобы спасти его, срочно ставят длинные блочные дома. Я побежал снять на пленку ветхий курень с пустым огородом (избушку на курьих ножках), до того ветхий, хрестоматийный, что, казалось, это и есть уцелевший курень деда Щукаря. Третью книгу — с войной, разрухой, бесхозяйственностью, дописала сама жизнь. Поговорили о Шолохове, он всегда заезжал сюда по дороге на рыбалку. Как ни тяжело порой, но надо жить в местах детства! Надо жить писателю с одними же людьми до старости. Коренные (донские ли, кубанские) писатели счастливее меня. Они не знают, что такое ходить по улицам, где у тебя не было детства. Счастливее меня и Николай Иванович, и секретарь райкома, и парни, и девушки из станичных ансамблей, и женщины, пугавшие в шесть утра комаров зелеными веточками, и продавщицы, выкуривавшие тех же комаров дымом, и молодые хозяйки на крыльце причудливой хаты (за двором гостиницы), и Гр. Ив. Щ — в.

— В конце Вешек стою. Идет машина. Я дорожный мастер, могу любую машину остановить. Шолохов подъезжает сзади, но я не вижу, что это он. И прямо на буфер! Разве мог бы я такого писателя остановить? «Ну чего ты?» — «Стою один на дороге». Подобрал. Едем. Я спрашиваю: «Вы где едете, Михал Лександрыч?» — «Это что, мастер, допрос?» — «Нет, не допрос. Вы дальше Дударевки не доедете. Все залило. И деревья — выше макушки». Я ему и жалюсь: «Председатель не помогает, людей не дает, хлеб сеют…» Подъехали к Дударевке. Мост провалился. Я вперед. А казаки: «Кто это там?» Я говорю: «Шолохов». Они все бегут. Бензовоз вытащил, а мост‑то поломан. Шолохов тогда и говорит: «Ты меня переправь, мастер, а потом я тебе скажу, как мост сделать». — «Подождите, Михал Лександрыч. Минутку». Иду к ремонтеру: «Четыре доски надо». Четыре доски тащим, кладем, и Михал Лександрыч переправляется. «Иди, мастер, сюда, я тебе скажу… Почему ж моста нет?» — «Что ж получается у нас, Михал Лександрыч: председатель не поддерживает…» — «Позвони ему и скажи: Шолохов просил. Не приказывал, а… Они там знают». И дал мне такое задание: поставить мост капитально. «Есть, Михал Лександрыч, сделаю». Звоню председателю райисполкома: так и так, сопровождал Михал Лександрыча, через три дня ему должен мост отремонтировать, а то: сухарики на дорожку — и из Вешек! «Сколько тебе надо?» — «Три кубометра лесу». Тянут тракторами. Доски — на пилораму, перильца ставим, а девки красят. Пошло дело. Обедаем. Подъезжает Шолохов. «Мастер!» — «Сейчас, Михал Лександрыч». — «Ну вот, а говорил — не сделаем мост, не сумеем. Садись, поехали со мной». — «Есть!» Сажусь. «Есть там чего-нибудь?» — спрашивает Шолохов. Открывают бутылочку. «Ну, дорожному мастеру за мост. А шоферу ничего». — «Ну пятьдесят‑то грамм, — говорю, — можно бы. Никто не увидит. Довезет!» Едем, едем, а я и говорю: «Михал Лександрыч, а в Елани две лошади провалились и конюх». — «А ты ж чего?» — «У меня еще девять мостов». — «И все девять построй. Ты не часто только козыряй от моего имени, но… говори». И я начал. «Знаете что… Он будет ехать с гостями, а моста нет. Михал Лександрыч дал мне наказ: надо в этом месяце подремонтировать». — «Подожди, отпашемся, отсеемся…» — председатель мне. «Не — ет! Надо все делать, дорогой, сразу. Я привык так. Посади меня на три дня в своем кабинете, я покажу, как надо крутиться». Он вскочил: «Ты чего так?» Но дает мне десять человек, мы режем, пилим, колем. Забиваем сваи, а надо для свай бабку, а бабка весом 80 кило, и залазить надо бить. Так сде — елали! А если б не Михал Лександрыч? Мастер знал, где поддержку добыть. Приезжайте, все про Михал Лександрыча расскажу. Я люблю его тёмно, до смерти…

Побывали мы и на кладбище у могил Громославских, родственников Марии Петровны, и у могилы матери писателя.

Второе хождение в Вешенскую кончилось.

Теперь уж не подумаю вдалеке (как бывало со мной не раз), что где‑то над Доном проснулся вместе со всеми М. А. Шолохов…

27 мая 1985 года

Год назад я написал иронический пустячок, в котором, впрочем, скрылась кое — какая «чистая правда». Хотел я было послать его на 16–ю полосу «Литературной газеты», но засомневался: явление стареет на глазах, а юмора маловато — так пускай полежит в столе. Но один из прототипов опять завалил жалобами все кабинеты: его роман о розовой любви отвергло издательство. Замученный жалобами редактор никого не мог убедить, что роман о любви — это старческая пошлость. Всем почему-то нравились смачные коллизии романа и «отдельные места».

Например, такие.

«Он ласкал, целовал ее, гладил всюду с прищупом и с чувством, и она до сорочки подготовила себя сама и его попросила немножко помочь. Потом удалилась в область бессознания от пламени полного счастья. Артем опять схватил ее поперек тела, но внезапно взбудил свою совесть и силу своей воли и победил себя, спрыгнул с теплого, как тесто, живота…»

Я пришел домой и вынул из ящика свой пустячок.

Вот он.

До конца года было еще далеко, а на сберегательной книжке оставалось всего шестнадцать тысяч. Конец века нес одни расходы, и писатель Дутов все глубже задумывался о самоокупаемости таланта.

Были щедрые времена, да прошли. Дутов, самый популярный на малой родине писатель, три раза в неделю

вынужден был хромать в издательство и доказывать с палкой в руке какому‑то желторотому юнцу, что большая литература нужна всегда.

— Много масляных красок кладете на полотно, — как можно деликатнее и хитрее уминал дорожку к отказу юнец. — Вы пишете: «Лучи заходящего солнца окрашивали противоположный небосвод и стекла сберегательной кассы». Это великолепно, это фламандская живопись, но хоть чуть — чуть бы акварели, чуть толще кисточку взять.