Михаил Колесников - Великая мелодия (сборник)

В мае 1918 года по призыву правительства пошел на Волгу, где формировали Волжскую военную флотилию, стал пулеметчиком на флагмане «Ваня-коммунист». Здесь вступил в партию. Бои флотилии под Свияжском, штурм Казани, высадка десанта, неравный бой с вражескими судами на Каме. А когда льды сковали Волгу и Каму, Вишневский предлагает сколотить партизанскую морскую бригаду и отправиться на Украинский фронт…

Но то было всего лишь начало борьбы Вишневского за идеи революции. Причудлив рисунок его биографии, он сплетен из пяти войн. Поездка писателя в сражающуюся Испанию, где Вишневский, не утерпев, в одной цепи с солдатами Интернациональной бригады пошел в атаку, бил из пулемета по франкистам. А вместе с ним дрался за республиканскую Испанию его фильм «Мы из Кронштадта», который в то время демонстрировался в кинотеатрах революционного Мадрида и Валенсии. В дни блокады Ленинграда, ослабевший от цинги и дистрофии, бригадный комиссар Вишневский вел дневниковые записи даже во время налетов вражеской авиации на Ленинград.

Он стрелял из правофлангового орудия по Берлину, был свидетелем капитуляции гитлеровского рейха 1 мая 1945 года, присутствовал как специальный корреспондент «Правды» на Нюрнбергском процессе. И казалось, не будет конца легенде, сотворенной им самим из собственной жизни, из мировых событий необычайной трагической силы, из непостижимого переплетения судеб…

Его имя гремело по стране и за рубежом, а мы знали о нем, по сути, очень мало, в общих чертах. Еще не существовало собрания его сочинений, лежали в столе дневники, никем, кроме автора и его жены, не прочитанные, не было и биографических книг о нем. Но интерес к его личности не угасал ни на один день с той самой поры, когда на сцене появилась его пьеса «Первая Конная».

На этой встрече в академии я впервые понял: боевая биография Вишневского просто неисчерпаема, перенасыщена событиями, и каждое из них — балансирование между жизнью и смертью!

Потом я не раз встречал Вишневского в Союзе писателей на заседаниях военной комиссии. Мы здоровались, но трудно было понять, признал ли он меня. Интерес к его судьбе во мне все возрастал. Я пытался понять его. Зачем? Что-то было бесконечно притягательное в этом образе, что-то роднило его с Фурмановым, любимым героем моей юности.

Стремясь разобраться в личности Вишневского, я пытался применить открытый им метод поиска трагедийного начала в его собственной биографии. Что-то, наверное, имелось. Недаром Николай Тихонов как-то заметил, что «Вишневский был пронизан драматичностью насквозь». Но я так и не нашел то, что искал: слишком мало знал тогда о нем, чтоб осмыслить в полную меру масштабность этого человека.

Вскоре он тяжело заболел и в 1951 году умер. Я понял, что должен написать книгу именно о Вишневском.

Я стал искать писателей, которые близко знали его. Их оказалось не так уж мало: Николай Тихонов, Леонид Соболев, Николай Чуковский, Виссарион Саянов, Борис Лавренев, Александр Яшин, Петр Вершигора, Александр Жаров, Леонид Леонов, Виктор Перцов. Кто-то рассказал о том, как Вишневский, оказавшись во Флоренции, сидел над оригиналами Леонардо да Винчи в отделе рукописей галереи Уффици; кажется, Вершигора или же Азаров обратили мое внимание на примечательный факт: на 1‑м Всесоюзном съезде писателей Вишневский во весь голос говорил о Ленине как о военном стратеге, как о самом глубоком, самом интересном, самом блестящем полководце и военачальнике во всей мировой истории. Выступление взбудоражило не только писателей, но и многих историков.

Яшин рассказал, какую нежную заботу проявлял Вишневский о писателях в осажденном Ленинграде — а их насчитывалось двести!

Адмирал Флота Советского Союза Иван Степанович Исаков не без юмора поведал, как ему не удалось вывезти из Ленинграда Всеволода Вишневского: отлет из блокадного Ленинграда был для Всеволода Вишневского — по его кодексу воинской чести, кодексу партийца, политработника и балтийского моряка — подлым дезертирством.

Когда уже после смерти Вишневского стали появляться тома собрания его сочинений, с повестями, рассказами, пьесами, сценариями, очерками, статьями, дневниками, с неоконченной эпопеей «Война», я наконец разгадал сущность его творчества: книги — это был он сам, его беспокойная, мятущаяся душа; с первой до последней строчки — его легендарная биография.

И постепенно я утвердился в мысли: да, Вишневский — герой гражданской войны. Он выплеснул себя в своих произведениях — по сути, сказал о себе все. Книга о нем была бы лишь биографическим очерком, пересказом того, что уже содержится в томах собрания сочинений. Его судьба уникальна. А мне хотелось показать эпохальное явление — гражданскую войну через судьбу выходца из глубин народных. В подобном замысле Вишневский, разумеется, может занять свое место. Но только как один из участников событий.

Таким образом, мой первоначальный замысел показа гражданской войны через биографию Вишневского лопнул, рассыпался.

Я был в растерянности. Не сделать ли главным героем Папанина, о котором упоминал Вишневский? Родился в семье матроса, прошел гражданскую войну матросом… Удивительный взлет к всемирной славе! Он как бы соединил в своем лице несколько эпох, включая современность…

Признаться, я понимал, что из-за уникальности судьбы этого человека, живущего опять же внутри своей величественной легенды, все может свестись к идеализирующему биографизму. И после долгих раздумий решил оставить Ивана Дмитриевича в покое. Чапаев был бы в самый раз… если бы о нем не написал Фурманов… Я безнадежно опоздал!

Я искал. Но словно бы помимо воли самого писателя в его мозгу идет беспрестанная работа отбора. На пути к теме гражданской войны я давно вынашивал замысел показать революционный процесс в Монголии, где жил около шести лет. Материал собрал в свое время солидный, общался с бывшими партизанами, встречался с ближайшими соратниками Сухэ-Батора Чойбалсаном, Бумацэндэ, с женой и сыном Сухэ-Батора. Художественной книги о герое гражданской войны, вожде монгольской революции Сухэ-Баторе в ту пору не было ни на русском, ни на монгольском. И я считал своей задачей выполнить эту работу. Во всяком случае, Вишневский, если бы ему представилась такая возможность, не прошел бы мимо темы национально-освободительной борьбы. Побыв в Испании всего несколько дней, он создал фильм-поэму «Испания».

И я написал книгу о Сухэ-Баторе, о его соратниках, о сибирских партизанах, героях гражданской войны и других советских командирах. Через Блюхера события в Монголии переплелись с событиями в Советской России. Но как я и сам понимал, книга о Сухэ-Баторе — лишь ступенька на маршевой лестнице, ведущей к эпосу огневых лет. Постепенно я понял, что стремление писать о гражданской войне возникло не после встречи с Вишневским, а гораздо раньше: наверное, еще в Монголии, в Сибири, на Дальнем Востоке, где воздух был перенасыщен легендами о битвах Народно-революционной армии Дальневосточной республики, о событиях на КВЖД, на Хасане и Халхин-Голе. А может, осмысление событий гражданской войны, которая проходила и в тех местах, где я родился, началось еще в юности. Тогда меня окружали люди, воевавшие под началом Фрунзе, Куйбышева и Чапаева, и, собираясь у общественного амбара, они обменивались воспоминаниями, по складам вслух читали фурмановского «Чапаева». Да и в раннем детстве со мной что-то происходило, связанное с теми грозными днями: мы ехали с матерью на санях в Красный Кут, где в госпитале лежал раненый отец, красный командир; беляки обстреляли наши сани, мы с матерью каким-то чудом уцелели; в другой раз белобандиты пытались убить мать и меня заодно…