Елена Морозова - Казанова

Что ж, навязываться он не собирался. Однако червячок уязвленного самолюбия упорно вгрызался в душу. Неужели они всегда будут помнить, что он сын комедиантки и внук сапожника? Непризнанный бастард венецианского патриция? Увешанный драгоценностями, вооруженный рекомендательными письмами от наизнатнейших вельмож, имеющий кредит у известнейших банкиров, живущий на широкую ногу, всегда готовый швыряться деньгами, с виду он ничем не отличался от придворных бездельников. Может, только чуть-чуть более громким голосом, чуть-чуть более шумными манерами, чуть-чуть большим количеством перстней с крупными камнями, среди которых явно не было ни одной фамильной драгоценности… Но именно сложив все эти чуть-чуть воедино, знать отказывалась считать его своей ровней, несмотря на обилие сиятельных приятелей и покровителей, и он это чувствовал. Приятели были рады пошуметь вместе с ним, покутить, приглашали его на приемы и водили его в роскошные бордели, покровители — оказывали протекцию, писали рекомендательные письма. Но признать его своим не был готов никто. Эрудит, говорящий на нескольких языках, знаток латыни, сочинитель и философ, Казанова был знаком с выдающимися умами мира, но и они не считали его своим. Его знания были слишком поверхностны, его стремление прославиться — слишком велико, поэтому чем бы он ни занимался, какими бы науками ни увлекался, ни в одной области он не достиг существенных результатов. Он являлся к ученым как вельможа, демонстрирующий свой широкий кругозор, а к вельможам — как философ, стремящийся убедить слушателей, что он вовсе не тот, кем кажется, а такой же, как они. Ну, может быть, чуточку получше и поумнее. Желание всюду слыть «самым» нередко подчиняло себе даже чувство самосохранения. Подобная раздвоенность порождала неприкаянность и одиночество. Лучшим средством борьбы с этим комплексом были любовницы; без них краски жизни для него блекли, и, пессимист от природы, он становился совершеннейшим мизантропом.

В искусстве любви Казанова не знал себе равных; в этом был уверен не только он сам, но, что для него было гораздо важнее, в этом были уверены окружающие. Роль любовника удавалась ему значительно лучше всех иных ролей, и благодарные партнерши по нескончаемому спектаклю обольщения и соблазнения вселяли в него уверенность в себе и собственных силах. Женщины были готовы любить Казанову в любой его роли: аббата, шулера, чернокнижника, знатного вельможи, философа, должника, скрывающегося от полиции, путешественника… Любовные неудачи пока были настолько редки, что он предпочитал не вспоминать о них.

Фортуна наделила Казанову двумя дарами: любовника и рассказчика, и какую бы маску он ни примеривал, кем бы ни хотел казаться, какую бы роль ни играл, он всегда оставался любовником и рассказчиком. Именно эти два таланта прославили его среди потомков, сделали известным среди современников и заслужили благодарность современниц. Единственным сочинением, обессмертившим его имя, стали его «Мемуары», воспоминания о жизни в любви и для любви. Прочие труды, во множестве вышедшие из-под его пера, не имели успеха ни у современников, ни у потомков, а в наше время прочно заняли места на полках специалистов, раскрывающих их не столько по влечению души, сколько по долгу службы.

Несмотря на возникшие у него в Лондоне денежные затруднения, покидать город Казанова не собирался, а потому не упускал ни одной возможности развлечься: карты, театры, ужины с друзьями, в промежутках осмотр достопримечательностей, чтение книг, переписка с друзьями, встречи с философами, литераторами и учеными. Мартинелли познакомил Авантюриста с директором Британского музея, который, в свою очередь, представил его выдающемуся филологу, поэту и эрудиту Самюэлю Джонсону, автору знаменитого «Словаря английского языка» и монументального труда под названием «Жизнеописания наиболее выдающихся английских поэтов». Казанова называл Джонсона «ходячей библиотекой». И хотя фигура Джонсона по значимости своей мало уступает Вольтеру, о встрече с ним Казанова в «Мемуарах» даже не упоминает. Он посвящает замечательному англичанину всего несколько строк в одном из своих многочисленных философских сочинений. В отличие от встречи с Вольтером знакомство с Джонсоном не вызвало у Авантюриста сильных эмоций, и, вероятно, поэтому он не счел нужным описать ее. Тем более что подобные встречи все меньше интересовали его. В тридцать восемь лет Казанова стал весьма чувствителен к любовным утехам, кои доставляли ему совсем юные красавицы. Каждая удачно проведенная ночь почиталась им за большую победу, потому что тело его стало уставать и уже не всегда откликалось на желания своего владельца. Его бегунок, его скакун, его молния, его шпага, разящая, но не лишающая жизни, его маленький дружок, именуемый также человечком в маске — когда приходилось надевать на него английский чехольчик с нежно-розовыми ленточками-завязками, уже не был готов гордо вскидывать голову по первому зову своего хозяина.

Такое состояние не могло не тревожить Соблазнителя. Оно порождало в нем неуверенность и усталость. От каждой встречи с монархами и власть предержащими он инстинктивно ждал предложения должности, синекуры, богатого дара — того, что могло дать ему положение в обществе. Правда, время, когда он станет без обиняков просить должностей и пожалований, еще не наступило, но оно уже не за горами. В Лондоне всегда благоволившая к Казанове Фортуна отвернулась от него. Его пребывание в этом городе стало тем рубежом, переступив который Казанова вслед за своим великим соотечественником мог сказать: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Серединой человеческой жизни Данте считал тридцатипятилетний возраст, для Соблазнителя жизнь резко пошла под уклон в тридцать восемь. Возможно, предчувствуя грядущие несчастья, Казанова наивно пытался спрятаться от них, именуя себя в Англии исключительно шевалье де Сейнгальтом. В этом было что-то от игры в прятки с самим собой, хотя неприятности господина де Сейнгальта нисколько не умаляли несчастий синьора Казановы, разве только ввели в заблуждение нескольких заимодавцев… После «сумрачного леса» великого флорентийца ждали Рай и божественная Беатриче. Соблазнителя в темной чаще подкарауливала Злая Сила в пленительном облике обворожительной Шарпийон.

Роковым стал для Казановы сентябрь 1763 года. «В этот день, — пишет он в своих „Мемуарах“, — я закончил жить и начал умирать. Мне было тридцать восемь лет». Днем этим оказался день знакомства со знаменитой куртизанкой по прозванию Шарпийон (Злючка), которая, несмотря на свои семнадцать лет, уже успела прославиться и на континенте, и в островном королевстве. Настоящее имя ее было Марианна Аугшпургер, во Франции она также называла себя мадемуазель Буленвилье. Разыгрывая из себя благородную девицу, она выступала в окружении маменьки (бывшей куртизанки) и двух тетушек-приживалок, за деньги готовых на подлог, лжесвидетельство и обман. В Лондоне вокруг нее крутился ее тогдашний конфидент, заносчивый и беспринципный авантюрист Анж Гудар. Впоследствии Казанова еще встретится с этой темной личностью на дорогах Европы и даже соблазнит его жену, развратную красавицу Сару.