Виталий Радченко - Байки деда Игната

Конюшня была просторной. Постелет он у ее широких ворот прямо на земле пуховые перины, накинет на них рядна, положит рядом матушку Аграфену и посапывает себе до утра. Кони отдыхают в своих стойлах, позвякивая цепными чембурами, из открытых дверей идет прохлада, а для верности у отца Димитрия под подушкой — заряженный и всегда готовый к бою тот самый племянников револьвер.

И вот однажды в теплую лунную ночь отец Димитрий посреди сна вдруг почувствовал какую-то душевную неуютность. А спал он, как оказалось, на спине. Подумалось сквозь дрему, что это от непривычки телесного положения. А может, лунный свет оказал на святого отца свое небесное притяжение, но только стало ему как-то сумно и тревожно. Приоткрыл он глаза и видит: прямо перед ним с вилами наизготовку стоит кладбищенский сторож Пантелей Шкандыба. Стоит и водит теми вилами у самой шеи священника.

Отец Димитрий его сразу узнал. Еще бы: именно он, станичный поп, годов так десять тому назад посоветовал атаману и «обчеству» взять на кладбище того Пантюху, только что вернувшегося по ранению со службы и тут же похоронившего старуху-мать. Был Пантелей в роду своих Шкандыб последним и по старинному обычаю носил в левом ухе большую медную серьгу. По команде «равняйсь» все в строю поворачивали головы направо, и та серьга сверкала во всей красе перед командирскими очами. Начальник старался такого бойца по возможности не посылать на опасное дело, чтобы этот казачий род не пресекся в случае гибели его последнего представителя. Пантюха все же попал в какую-то передрягу и вернулся со службы с укороченной ногой и безобразным шрамом через всю щеку — от носа до уха. Не зря, видно, говорят, что Бог шельму метит…

Родных у него после смерти матери не осталось, и отец Димитрий пожалел безродного, попросил взять его на кладбище для присмотра за порядком. Надо сказать, что в работе своей Пантюха был ревностным и рачительным, содержал кладбищенское хозяйство в должном порядке и, несмотря на свою мрачноватость и необщительность, частенько заходил к отцу Димитрию — помочь по домашним делам, гвоздик где какой забить, а особенно если случалась нужда — кабанчика к Рождеству заколоть, или, допустим, к святой Пасхе какому гусаку-индюку отрубить голову. Отцу Димитрию по сану его такие дела вершить не полагалось, матушка же крови боялась пуще смерти. Вот Пантюха и выручал…

Свет от луны падал прямо в открытые двери конюшни, ярко освещая Пантелея с вилами, лик его озверелый и медную серьгу в левом ухе. Скосив полуоткрытые очи, отец Димитрий увидел, что кто-то возится у стойла, отвязывая коней. Что было тут делать? Ведь только шевельнешься, как Пантюха всадит в тебя вилы — с такой же сноровкой, как он колол тех кабанчиков. Затаившись, отец Димитрий мысленно молил Пресвятую Богородицу и всех святых, в земле нашей просиявших, чтобы, не приведи Господь, не проснулась его матушка и не дала повод тому аспиду Пантюхе совершить свой смертоубойный грех…

Наконец, пантюхин напарник отвязал лошадей и повел их на выход. Подойдя к лежащим хозяевам, он осторожно перешагнул их, и за длинные чембура потянул за собой коней. Те также осторожно перешагнули через спящих (умная худоба!) и весело зацокали по выложенному красным кирпичом поповскому двору. Пантюха убрал вилы от горла отца Димитрия, обошел священника и, прислонив свое грозное оружие к стенке, заспешил за товарищем. Отец Димитрий, дрожа от пережитого ужаса и обуявшего его гнева, выхватил из-под подушки револьвер.

— Ах вы, анафемы! — возопил он изо всех сил и поднял стрельбу. Злоумышленники от неожиданности бросили коней и кинулись наутек. Почуяв переполох, откуда-то выскочили дремавшие доселе дворовые собаки и с лаем кинулись за конокрадами, но тех уже и след простыл. Кони же, почувствовав свободу, развернулись и, ни в чем не сомневаясь, поцокали вновь к родимому стойлу, в конюшню… Отец Димитрий вдруг с ужасом осознал, что был на грани пролития крови, а то и того хуже — лишения жизни, хотя и злоумышленников, но людей, созданных по образу и подобию Божьему. — Господи, — бросился он на колени, — прости и помилуй меня, раба твоего, за прегрешения вольные и невольные… Долго молился он, благодаря Бога за то, что отвел его от великого греха, а утром, закинув окаянный револьвер в старый колодец, пришел к другу своему, нашему батьке Касьяну. Залезши на башню-«бикет», они за малым самоваром, поразмыслив все как следует, решили не предавать дело огласке, разве что на исповеди благочинному, потому что про того Панька ничего никому не докажешь, и положиться на суд и волю Божью…

— Оно так часто бывает, — рассуждал дед Игнат, — трудное какое дело сразу решению не поддается, а отложишь его, глядишь, оно якось само собой образуется…

И суд тот свершился. Правда, не сразу, ибо, как известно, Бог правду видит, да не скоро скажет. Примерно через год, пропавший перед тем недели за полторы-две Пантюха был найден в степи, бездыханно лежащим на развилке трех глухих, давно не езженных дорог. Обезображенный погодой труп его, однако, не имел видимых признаков насильственной смерти. По общему мнению станичников, душа у него отлетела самопроизвольно, не совладев с шатостью грешного тела. И то ведь: попала собака блохе на зуб…

Отец же Димитрий, мысленно давно простивший Шкандыбу, еще до этого происшествия, смиряя гордыню, пожертвовал своих красавцев-коней инокиням Лебяжьей обители вместе с упряжью и бричкой на красных колесах. Памятуя, что сам Христос ездил всего лишь на осляти, завел себе одноконную тележку с ладной доброезжей лошадкой. Так, для всякой хозяйственной надобности, чтобы для дела, а не для возбуждения зависти и корысти людской.

Вот такая история с конокрадством приключилась в наших краях. Слава Богу, не отмеченная смертоубийством, ведь в иных случаях и такое бывало, чего греха таить. Как тут не сказать, не признать, что угонная добыча коней лихими набегами в стародавние времена была куда интересней, если не благородней… То была открытая доблесть и боевой трофей, отбитый у противника на правах взаимности. Последние же коннодобытчики шарпали коников впотай, «крадькома», и у своих. Часто случается, что именно так и вырождается доблесть в подлость. И потому лучше было бы, чтобы подобных историй вообще не случалось никогда!

Да что поделаешь: коли были те кони, то были и конокрады. Так уж оно на этом свете повелось, и по всему видно — не скоро переведется.

— А подумать, — говаривал дед Игнат, — так ни кони, ни гроши, ни друга казна-богатство тут ни при чем. — И подчеркивал, что когда всего этого у одних много и мало у других, появляется первый звонок к воровству, а потом оно на просторе цветет и множится… Но вору и слава воровская, будь-то конокрад-казнокрад, или так — мелкий воришка…