Николай Почивалин - Роман по заказу

У нас пожарче, чем в Загорове: больше камня, бетона, асфальта. Солнце с утра заливает улицы тягучим зноем по самые крыши — как некий непротекающий резервуар; каждый день, раздувая белопенные усы, проходят поливальные машины, — вода испаряется, высыхает, как на раскаленных противнях. Непрерывно бьет в стакан колючая газировка, с сиропом и без сиропа; укрывшись в душной тени скверов, ребятишки и пенсионеры лижут всяческие «пломбиры», едва ли не носами уткнувшись в их обманный сладкий холод; стоически терпеливы очереди к желтым пивным автоцистернам, от одного вида которых у мужчин пересыхают гортани…

Еще тягостнее в троллейбусах, особенно сейчас — переполненных после рабочего дня; горячи дерматиновые сиденья, горяч ненатуральный — при движении ветер, врывающийся в сдвинутые окна; на остановках, когда и его нет, салон не уступает хорошо вытопленной бане… Смотрю на бегущие мимо дома, киоски, на разморенных прохожих с авоськами, и — не знаю уж, по каким таким ассоциациям, — являются странные мысли. О том, например, что жизнь все-таки устроена несправедливо. И даже не тем, что отведено ее человеку не так уж много, а тем, что, уйдя из нее, он не знает, что нередко остается в ней, как бы незримо продолжая свое земное существование, прямо пропорциональное тому, что и сколько оставил после себя. Как тот же, допустим, Орлов Сергей Николаевич. Не знает о том, что люди помнят о нем. Что его портрет висит в детдоме, на самом видном месте. Что детдому будет присвоено его имя. Что кто-то, наконец, ходит по его, можно сказать, следам и, возможно, попытается рассказать о нем еще большему кругу людей. Не знает и никогда не узнает…

Выхожу на предпоследней остановке — и прямо в рай попадаю. Не потому, что здесь не так жарко — солнце нигде не милосердствует, а потому, что этот новый жилой массив поставлен за городом, прямо в полях, и их близкое чистое дыхание смягчает воздух. А еще, наверное, потому, что тут нет ни одной заводской трубы, исправно дымящей; потому, что сизая, жирно блестящая от выступившей смолы автотрасса с обеих сторон забрана густыми тополями и бензиновый чад автомашин выдувается, как в трубу; что квадраты между многоэтажными крупнопанельными домами засажены молодыми березками, кустарником, поросли травой газоны, поливаемые жильцами с помощью шлангов прямо из окон. Наверное, помогает поддерживать этот особый, лесостепной климат и поднявшаяся в километре, за впадиной, гора «Каланча», довольно крутая, островерхая, от подошвы до маковки застроенная сотнями дач, — издали кажется, что она застелена зеленым бархатом с вытканными по нему разноцветными пятнами крыш. Несколько лет назад, когда район только начал строиться и заселяться, получить тут квартиру считалось чуть ли не наказанием господним — новоселы кляли и бездорожье, и отдаленность, и транспортные муки. Ныне, когда появились тут магазины, школы, пункты бытового обслуживания, прошла троллейбусная линия, четко и безотказно действующая, — идут сюда охотней. А еще несколько лет спустя — убежден в этом, — когда улицы старого города перестанут вмещать поток машин и небо еще гуще станет заволакивать смрадом и дымом, от желающих поселиться и переселиться сюда отбою не будет.

Дом и квартиру Савиных — той самой «парочки», познакомиться с которой рекомендовала Софья Маркеловна, да и Александра Петровна, давшая их адрес, — нахожу довольно быстро. Уверенно нажимаю черную кнопку, вслед за чем по ту сторону тонкой двери тотчас рассыпается звонкая трель. Прежде чем отправиться сюда, по заводскому коммутатору разыскал Савина, условился о встрече. Заодно уж, ради любопытства, переговорил и с директором завода, которого немного знаю, — приятно было услышать, как он, чуть помешкав, припомнил чету инженеров Савиных, коротко аттестовал: «Толковая пара». Назвав почти так же, как звали их, про себя, воспитатели детдома…

Молодая женщина в купальнике испуганно ойкает и стремительно захлопывает дверь перед моим носом. Ничего, бывает… Хотя по такой жаре лучшего костюма и не надо бы.

— Пожалуйста, проходите! — приглашает через минуту она, уже в халатике; щеки ее рдеют, синие глаза смотрят смущенно и смешливо. — Я думала — муж. Проходите, проходите! Он мне в обед еще сказал, что вы приедете. Он вот-вот будет, за Олежкой в детсадик пошел.

И действительно, при последних словах звонок оживает снова. Савин держит на руке сына, тот, в мать синеглазый, болтает ногами, торжествующе кричит:

— Мам, я сам звонил!..

После первого знакомства — парень дружелюбно шлепает мягкой прохладной ладошкой по моей руке — его уводят умываться, переодеваться. Мы с хозяином входим в небольшой, с открытым балконом пустоватый зальчик: диван-кровать, телевизор на ходульках, круглый стол посредине и на левой, ничем не занятой стене — портрет Орлова. Он настолько неожиданно и вместе с тем привычно, естественно смотрит из блестящей металлической рамки, что невольно хочется поздороваться, что я про себя и делаю: здравствуйте, Сергей Николаевич!..

— Все никак не обживемся, — беспечно говорит Савин и, заметив, куда и на что загляделся гость, объясняет: — У всех у наших есть. С одной карточки увеличивали.

Высокий, темноволосый, в желтой трикотажной тенниске, обтянувшей широкую борцовскую грудь, он становится рядом и тоже смотрит на Орлова; только что беспечно веселый, голос его звучит строже, благодарно:

— Все это, — коротким кивком он показывает вглубь комнаты, — тоже с его помощью получили. На все человека хватало.

— Квартиру? — уточняю я. — Каким же образом?

— Жили на частной. В очереди на заводе стояли. Это уж у нас Олежка был… Ну, приехал он как-то, Сергей Николаевич, побыл у нас. Весь вечер с Олежкой забавлялся. Он тогда потешный был — ходить начинал. — Савин пожимает плечами. — И разговору-то насчет этого никакого не возникло… Сказать вам, мы с Людкой и так довольны были. Угол есть, да тут еще, говорю, на очередь поставили. Чего ж еще надо? Привыкли — всегда с людьми, на людях. Детдом, потом пять лет в общежитии, в институте. И ту, что снимали, — тоже вроде общежития. Только платить — побольше… Уехал, значит, а через день-два передают: Савин — к директору. Вы его знаете, Евстигнеича нашего?

В карих, опушенных, как у девушки, густыми длинными ресницами глазах Савина — выжидательная улыбка.

— Знаю немного.

— По виду — не подступишься! Поспрашивал, как дела в цехе, — затуркались мы тогда с одним новым изделием. Похвалил — пустяковину я там одну предложил… Потом вдруг вопрос: «Так ты что, детдомовец?» Точно, говорю, из детдома. «Жена — тоже?» И она, мол, — оттуда же. «Отец, мать есть?» Нет, отвечаю. «И у нее — нет?» И у нее, мол, нет.

Теперь у Савина улыбаются не только глаза, но и широкие губы, щеки, по-юношески свежие и трепещущие, как черные бабочки, густые ресницы; погоди, сейчас еще не то будет! — словно обещает он.