Николай Почивалин - Роман по заказу

— Здорово, Михаил Иванович!

И тут я должен пояснить смысл наших восклицаний.

В Тарханах, что в ста километрах от Пензы, находится государственный музей-усадьба Михаила Юрьевича Лермонтова. Здесь, в имении его бабушки Арсеньевой, прошла половина его короткой жизни, и нет тут, кажется, ни одного уголка, что не был бы упомянут в его стихах. Солнечные зеркала барских прудов, серебристый ландыш по сторонам тенистых троп, печальные огни деревень, кремнистый, блестящий под луной путь — все это отсюда, тархановское. Сюда, в тихий уголок природы, стремилась душа мятежного певца — сюда, по воле бабушки, привезли его из Пятигорска. Вечным сном спит он в глубине фамильного склепа, где в каменных нишах мерцают зажженные свечи; бесконечной чередой идут к нему люди, оставляют на тусклой свинцовой поверхности его последней домовины цветы; и — как хотелось ему — склонившись, шумит над ним, вечно зеленея, темный дуб… Заодно уж: до сих пор лермонтовские дни поэзии проводили в Пятигорске, где поэта убили, ныне, восстановив справедливость, к нашему глубокому удовлетворению, их проводят и в Тарханах, в русском селе, где поэт жил и в которое он навсегда вернулся после рокового выстрела.

В восемнадцати километрах от Тархан, в бывшем уездном городе Чембаре, теперь — Белинском, расположен второй музей-усадьба; здесь, в небогатом деревянном доме с садом, в семье уездного лекаря рос ясноглазый отрок Виссарион — будущий великий критик, деятельность которого составила эпоху в развитии передовой русской мысли. А по другую, восточную сторону Пензы, примерно на таком же расстоянии от нее, как и до Белинского, есть село Верхнее Аблязово, в котором родился Александр Радищев; местный колхоз, кстати, так и называется — «Родина Радищева». Здесь первый русский революционер пытливо, с горечью вглядывался в жизнь, отчего душа его страданиям человеческими уязвлена была; здесь, в домашней типографии, впервые были отпечатаны страницы его крамольного «Путешествия из Петербурга в Москву». Такова она, наша пензенская земля, и теперь вам понятно, отчего мы, пензяки, с гордостью произносим эти названия — Тарханы, Чембар, Верхнее Аблязово. Причем перечень этот можно бы и продолжить…

— Хороша хозяйка, да? — входя, спрашивает Людмила Ивановна. — Бросила гостя, и заботушки нет!

Она щелкает выключателем — комнатные сумерки, как настороженно притаившаяся зверюга, стремительно и бесшумно прыгают на балкон; сама же комната, залитая ярким светом, — с двумя опорожненными пивными бутылками на столе, — кажется еще более пустой. Людмила Ивановна берет бутылки за самый конец горлышка, щепотью — как что-то неприятное, подлежащее немедленному удалению, уносит их; не слушая возражений, подает чай, сыр, печенье; на ходу задергивает марлевой занавеской окно и балконную дверь; приносит с кухни табуретку и садится наконец напротив — все это быстро, в темпе, эдакой сгусток энергии, живчик в сравнении со спокойным, сдержанным супругом. Летают над столом — разливая чай, что-то поправляя, передвигая — ее округлые, открытые до плеча руки, цельно отлитые из чего-то смугло-золотистого; покачиваются, сопровождая каждое движение, светлые, коротко подрезанные волосы, перехваченные надо лбом синей, под цвет глаз, полоской ленты. Конечно, это я сам любуюсь молодой хозяйкой, но сдается мне, любуется своей воспитанницей — чуть прищурившись от яркого света, посеребрившего металлическую кайму рамки, и Сергей Николаевич Орлов.

— Я уж заодно кое-что и простирнула, — довольно сознается Людмила Ивановна; оглянувшись, словно действительно почувствовав на себе взгляд Орлова, спрашивает: — Вы все о нем разговаривали?

— О нем, — подтверждает Савин.

Синие глаза ее темнеют — от сожаления, что она, вероятно, что-то пропустила, и тут же, утешившись чем-то, светлеют — как тронутая лучом морская гладь.

— А он меня, знаете, как звал? — она спрашивает, чуточку торжествуя, — потому что это относится только к ней одной: — Людашка-замарашка! В начальных классах я с чернилами никак не ладила. Всегда в кляксах ходила!

— Да ты и сейчас с ними не ладишь, — подтрунивает муж.

— Где? — Людмила Ивановна испуганно — да так смешно, что мы прыскаем, разглядываем, поворачивая, кисти рук. — Эх ты, болтушка! Один раз на третьем курсе тушью чертежи облила, — он все и помнит!

— Еще бы не помнил! Перечерчивать-то мне пришлось.

— И тоже — один раз. Да и то потому, что — горела! Другие ребята всегда девчонкам чертили. Не то что ты!

Чудо как хорошо, как приятно наблюдать за такими шутливыми препирательствами молодых супругов, в которые они вкладывают и что-то еще, им двоим только и ведомое, сопровождая их быстрыми взглядами, милыми ужимками; хорошо и немного — может, поначалу неосознанно для себя — грустновато: тебя-то на такие веселые ужимки уже недостает…

— А ты рассказывал, как он нас гулять отпускал? — Людмила Ивановна смотрит на мужа и пытливо и лукаво.

— Ну вот еще! — Брови Савина удивленно приподнимаются, по-юношески свежие скулы его слегка розовеют. — Кому это интересно!

— Эх ты! — упрекает Людмила Ивановна. — Может, в этом весь человек и есть.

— Ты думаешь? — заколебавшись, спрашивает Савин.

— Конечно.

И они рассказывают милую незамысловатую историю одной юношеской любви и о том, как бережно, с глубоким тактом отнесся к ней их названый отец; впрочем, говорит, главным образом, Людмила Ивановна, муж только помогает ей — чаще всего репликами и чаще всего, от смущения, шутливыми. Много позже, при изложении, история эта как-то совершенно случайно вылилась в самостоятельный рассказ — разумеется, несколько дополненный в каких-то деталях авторским воображением. А еще позже он был включен сюда — как очередная, десятая глава.

Коротко — чтобы не разбудить младших, укладываемых на час раньше, — тренькнул звонок, сигнал отбоя для старших. Одиннадцать… Сергей Николаевич выложил из портфеля приготовленную на ночь книгу, выждал несколько минут и вышел в коридор.

Двери спален по обе стороны коридора, были уже прикрыты, за иными из них еще приглушенно бубнили, и лишь из двери комнаты отдыха падал свет. Или забыли выключить, или кто-нибудь замешкался, зачитался, — такие недолгие задержки нарушением не считались, большинство воспитателей, а прежде всех и сам Сергей Николаевич, никогда не стремились, чтобы дисциплина в детдоме была казарменной. Важен сам дух дисциплины, порядка, а не послушание оловянных солдатиков, — внушал он.

За длинным столом, в самом центре его, сидели Михаил Савин и Люда Шестнева, их выпускники, их парочка — как потихоньку и доброжелательно, сочувственно — Сергей Николаевич знал это — звали их работающие в детдоме женщины. Он невольно улыбнулся: позади ребят — по стене — было развернуто бархатное, с золотыми кистями переходящее Красное знамя облоно — впечатление такое, что Михаил и Люда сидели в президиуме. Если б, конечно, не так касались друг друга плечами. Впрочем, когда он вошел, прогал между плечами сразу же возник.