Николай Почивалин - Роман по заказу

— Ребята и без меня бы справились: электрики — что надо!..

Скоро ужин, Евгений Александрович, как он выражается, идет на пищеблок. Поддернув светлые отутюженные брюки, Савин садится, смотрит ему вслед.

— Девчонки, когда мы тут жили, наш детдом роддомом называли.

— Почему?

— Сокращенно: родной дом, значит… Вошли нынче с Людой, с дядей Васей поздоровались и правда — дома. Люда сейчас в своей прежней комнате — с девчонками шушукается. Вроде как обычно — на каникулы приехали.

— А вы на каникулы ездили?

— Конечно. Все годы — пока в институте учились. И на летние — это уж само собой. И на зимние, короткие. Соберемся, кто откуда, — вечер встречи. Отчитайся — как положено. Чтоб там чего не сдал, с «хвостом» явился — быть не могло! Лучше уж тогда и не приезжать. — Савин пожимает плечами — так, будто смысл вопроса только что дошел и удивил его! — Ну, как же! Все по домам, и мы тоже. Все назад, в общежитие — с рюкзаками, и мы — с ними. Пусть — потощее. Картошки положат, банку с капустой. Сергея Николаевича либо Александру Петровну в облоно вызовут — обязательно навестят. Да чтобы — не с пустыми руками. То из белья что привезут, то ботинки. Какие-нибудь яблоки сушеные. Той же картошки. Чуть не каждый месяц вызывали: Савин, — родня приехала! Проводишь, и бегом к Людке — этажом повыше. У тебя, мол, были? «Были». Тебе чего привезли? «А тебе чего?» Потом уж, когда поженились, — к обоим сразу приходили…

Голос Савина негромок, задумчив, как кротки, задумчивы засиневшие за бурой монастырской стеной сумерки; если воспоминания и волнуют Михаила, то он без всяких усилий сдерживает себя. А меня его простые негромкие слова — волнуют. Волнуют потому, что все, о чем он рассказывает — по-человечески здорово, прекрасно. А еще, конечно, — потому, что лет мне вдвое побольше, чем ему, и нервишки податливее, чувствительней…

— Добрый вечер, — подходя, окликает нас Люда Савина; она в легком сарафане, узком в талии, широком в юбке, полоски бретелей плотно лежат на открытых смуглых плечах. Наверно, она только что весело смеялась: улыбкой полны глаза, улыбаются полные губы, на крепких щеках улыбчиво подрагивают ямочки.

— Ты чего это? — подвигаясь, спрашивает муж и сам начинает улыбаться.

— Олежка насмешил. Ходит из комнаты в комнату — со всеми знакомится. Да эдак по-свойски! Сейчас с Евгением Александровичем беседуют — на разные темы.

На Люду приятно смотреть: синеглазая, в коротком сарафане и простеньких босоножках-ремешках, она похожа сейчас на девчонку, которой нет надобности заботиться о своей внешности; на загорелом лбу высоко и умиротворенно лежат густые русые брови.

— Люда, ваш муж говорит, что здесь он — как дома. А вы, — интересно?

— Да мне еще родней, наверно! — горячо отвечает она. — Женщина всегда привязчивей. Я с утра все закоулочки обошла. Пока Олежка спал.

— Хм, любопытно, — подтрунивает Михаил. — И не заметила, что ходила вместе со мной.

— Ну и ладно! — Люда воровато показывает мужу кончик языка. — Ты ходил просто так, а я переживала.

— Конечно, где уж нам!

— Между прочим, — вспомнив рассказ Розы Яковлевны, спрашиваю я, — на свадьбу у вас платье гипюровое было?

— Гипюровое, — сразу подтверждает Люда и лишь после спохватывается: — А вы откуда знаете?

Говорю, как Орлов искал, заказывал этот гипюр, позабыв его название, — Люда кивает.

— В загс приехали — самое красивое платье на мне было. Правда, Миш?

— Я — сторона пристрастная, — отшучивается муж.

— Да ну тебя! — Люда взмахивает округлой золотистой рукой. — Свадьба у нас была комсомольская — прямо в общежитии. И Сергей Николаич приехал. Рядышком сидел. Миша вон тогда хорошо сказал: «У нас с Людой — один отец». Те, кто не знали, — засмеялись сначала. А дошло — как ему, Сергей Николаевичу, захлопали. Голову опустил, красный даже стал. И залысины свои трет. Когда провожали — поцеловал. «Будь счастлива, дочка», — как завещание оставил!.. Сегодня в новый корпус зашла, а он — глазищами своими — как живой смотрит. Будто спрашивает: «Как живешь, Люда?» Хорошо еще, что в коридоре никого не было — за дурочку бы приняли. Вслух ему ответила: «У нас все в порядке, отец!..» — Люда отворачивается.

…Савин провожает меня. Сумерки залили уже и двор, горят на столбах лампочки, ярко светится окно проходной — дядя Вася заступил на свой ночной пост.

— Назад пропустит? — шучу я.

— Как-нибудь пробьюсь, — в тон отвечает Михаил. — Если уж не пустит — в дырку, через забор. По старой памяти.

— Неужели — цела?

— Цела — проверил. — Савин смеется. — На том же самом месте. Хотя и доски новые.

Роща, вырастая в размерах, поднимаясь деревьями, — все ближе; Загорово — когда оглядываешься — все дальше уходит, отскакивает назад; отсюда, километра за полтора-два, — залитое высоким утренним солнцем и задернутое струистым маревом — оно выглядит плоским, приплюснутым и таким маленьким, что все его, кажется, можно захватить в охапку.

Козин — в соломенном широкополом брыле, в расстегнутой и выпущенной поверх брюк клетчатой рубахе — вышагивает, энергично размахивая правой, свободной рукой и бережно неся в левой, в авоське, бутыль с квасом; из-за вежливости либо из опасения, как бы я ненароком не грохнул драгоценную кладь, мне он ее не доверяет.

— Вы о бесконечно малых величинах представление имеете? — спрашивает он.

— Весьма смутное, Леонид Иванович, — признаюсь я. — Отношения мои с математикой всегда были взаимно прохладными. А что?

— Да так, похвастать хотел. В журнале «Математика в школе» напечатали мою статейку. Как раз на эту тему. Некоторые размышления об извлечении квадратного корня из минус единицы.

Знак квадратного корня знаю давно — примерно такой же рогулькой обозначаю в рукописях вставки; отважусь извлечь корень из простейших четных чисел порядка — четыре, шесть, десять, абстрактная же минус единица — даже безо всяких манипуляций с ней — кажется мне не только лишенной смысла, но и несколько подозрительной. Зато понимаю, что такое — напечатали, важен сам факт, приношу Леониду Ивановичу искренние поздравления, заодно осведомляюсь, не прямой ли это путь к диссертации?

— Нет, просто упражнение на досуге. Аспирантуру, как вы знаете, проходил я в ресторанчике «Тихий Джимм». Кандидат наук почти в шестьдесят лет — это не звезда на научном небосклоне. — Леонид Иванович беспечально пожимает плечами, из-под широкого соломенного брыля светло-ореховые глаза посматривают иронически. — А мне все-таки объясните, человеку неосведомленному. Если математик знает, любит литературу — это в порядке вещей. Разносторонность! Но чтобы литератор мало-мальски прилично знал математику — пардон! Почему? Хотя, казалось бы, им-то и знать — даже в профессиональном отношении полезно. Четкие логические построения, ничего лишнего. Один, наверно, Пушкин математике не отказывал.