Николай Почивалин - Роман по заказу

— В таком случае и математикам полезно стихи писать, — обороняюсь я.

— Да сколько угодно, — парирует Козин. — Доктора сочиняют, академики. Хуже того — публикуют!..

Перешучиваясь, входим в жаркую разморенную рощу — немного березы, осина и, под уклон, старые прибрежные осокори; по крутой тропке спускаемся к воде — зажатая узкими берегами, зеленовато-синяя Загоровка здесь выглядит солидно. На ходу скинув брыль, рубаху и сандалеты, Леонид Иванович отрывает руками в сыром темнеющем песке углубление, ставит в него бутыль с квасом.

— Ничего местечко, а?.. Это его Сергей приглядел, после войны уж. Вообще-то у нас купаются прямо в Загорове, у моста. А он сюда ходил: стеснялся там раздеваться — шрамы показывать. Нелепо: чаще всего стесняются того, чем гордиться нужно. И — наоборот, что еще нелепей…

Течение сильное, упругое, норовит мягко свалить с ног, и лишь сквозящая быстрина эта и создает какое-то подобие прохлады: вода лишку теплая; некоторую свежесть испытываешь, когда выходишь — пока не обсох. Леонид Иванович блаженно жмурится.

— Плавать уж перестал — позвонок стронут, мешает… Сергей последние годы тоже почти не плавал. А ведь какой пловец прежде был! Два осколка в нем сидело, тут и тут. — Козин показывает пониже левого соска, шлепает ладонью по правому бедру. — Пока помоложе — ничего, к старости все сказывается. Так же вот — зайдем, как моржи, и стоим. В будние дни, конечно, не удавалось — по воскресеньям иногда.

— Леонид Иванович, кстати. Мне говорили, что приходил он к подъему, уходил после отбоя. Да еще в выходные заходил. Что это — необходимость? Или — не полагался на своих работников, привык все сам?

— Все что угодно — кроме последнего. Необходимость была — внутренняя. Людям он доверял полностью, никогда не подменял их — никакой мелочной опеки, как говорится. Я ведь этим тоже интересовался — сам у него расспрашивал. Дословно его ответов не помню, конечно, а за смысл — ручаюсь. Потому, что не единожды возвращался к ним, в мыслях… А рассуждал он примерно таким образом. Постулат первый, формальный. Рабочий день у него, как у директора, ненормированный — теоретически это означало, что он мог уйти, отлучиться в любое время. Чем, разумеется, не пользовался. Постулат второй и главный, как в истории геометрии — пятый. Если работаешь по призванию, если работа становится естественным состоянием — таким же, как отдых, еда, сон, — то кто сказал, что двенадцать часов — много и к чему тогда вообще часы считать?.. Наконец, третий и последний постулат: нет же ничего интересней, заманчивей, увлекательней, чем растить, формировать молодого человека. Он, знаете, смеялся: «Леня, Леня, — это я дома могу уставать, а не тут. Понимаешь, не устает же человек — дышать?..»

— Обычно такие постулаты, особенно практическое осуществление их не очень благожелательно встречаются домашними, — смеюсь я и делаю в памяти отметку: посмотреть, что это за геометрический пятый постулат…

— Да нет, жили они довольно дружно. — Чуть поразмыслив, проверив, Козин уточняет: — Может быть — с некоторым покровительственным отношением к нему. Как к большому ребенку, с причудами.

— По вечному парадоксу — меньше всего человека знают самые близкие?

— Может, и так, — неопределенно или уклончиво отвечает Козин. — Не берусь судить…

Отбрасываемая ближней ветлой тень, в которой мы укрываемся и потягиваем тепловатый квас, становится все короче; всякий раз, когда солнце добирается до колен и вот-вот коснется носа, пятимся — как раки — вверх по пригорку, волоча следом ополовиненную бутыль, папиросы, спички. Трава даже здесь, неподалеку от воды и деревьев, сухая, ломкая и при подобном передвижении чувствительно колется, царапается. Пощупав высохшие трусы, Леонид Иванович предлагает:

— Ну, что ж, опять полезем?

— Давайте.

Квас снова помещается в импровизированный холодильник, не заслуживающий, впрочем, знака качества; отыскав самое глубокое место — почти по горло, Козин окунается с головой, шумно отфыркивается:

— Теперь уж точно знаю, от кого человек произошел. От бегемота.

Для того чтобы удержаться на быстрине, приходится стоять, подавшись вперед и закидывая, как вплавь, руки, — течение обтекает их, стучится, булькая, под мышками; если еще к этому прикрыть глаза, возникает ощущение невесомости, полета… Плещемся в этот раз долго, сосредоточенно молча, и молчание — как с самого начала повелось у нас — не тяготит, не разъединяет. Тишина такая, что в ней, кажется, различаешь звуки, которые и слышать-то не дано: шуршание в узких берегах быстрой воды, легкий хруст опавшего с ветки листа, шелест голубых стрекозьих крыл — крохотного гидросамолетика, что сию минуту опустился на золотисто-зеленую морскую гладь Загоровки и взмыл снова…

Все-таки больше всего я благодарен Козину за то, что он никогда не забывает, чего от него ждут. Выйдя на берег, он плюхается рядом, закуривает и говорит так, будто разговор и не прерывался; попутно — кажется мне — иносказательно объясняя и то, почему не захотел рассказывать о семейной жизни Орлова.

— Жизнь Сергея интересна не бытовыми подробностями. Жил, как все: неплохо и не больно здорово — обычно… Человек, прежде всего, — его характер, поступки, убеждения. Его дело. И вот по этим-то статьям человек он был — необычный. Крупный. И все в нем было — крупно. Даже — контрасты. — Помедлив, Леонид Иванович почти дословно повторяет то, о чем упоминала и Софья Маркеловна, — так, вероятно, некоторые черты Орлова бросались в глаза всем, кто знал его: — В обиходе он очень тактичный был. Стеснительный, можно сказать — застенчивый. А что уж касалось убеждений, принципов — никаких компромиссов. В одном случае до застенчивости, в другом — до резкости. И все ведь уживалось! Я сначала считал — противоречивость. Потом понял: нет, цельность. Дураки на его прямоту обижались. Умные — ценили. Не умел, не мог он душой кривить. Ни в большом, ни в малом… На другой день, как расстался я с детдомом, пришел — с выговором. «В глупое ты меня положение поставил. Ребята из твоей группы спрашивают, где Леонид Иванович? Что я им ответить должен?» Да что, мол, угодно! Скажи — не понравилась работа. Или, наоборот, — не справился. На другую перешел. Ох, важность какая!.. Рассердился. «Да, говорит, важность, и огромная! Потому что вес твои варианты — вранье. А ребята привыкли верить, Их нельзя обманывать. Они любую фальшь лучше нас чувствуют». Меня тоже, конечно, задело — и без того взвинченный был. Тогда, говорю, возьми да и вылежи им — правду! Он сразу и засмеялся: «Ох, Ленька, Ленька, — ну, конечно же, выложил. Как же иначе?» — «Что ты им, спрашиваю, выложил?» — «То, что было, отвечает. Что какая-то подленькая душонка написала кляузу. А ты оскорбился и хлопнул дверью». — «Зачем, спрашиваю, ты это сказал?» — «А затем, говорит, Леня, что завтра им в жизнь уходить. И нельзя, чтобы они уходили с червоточиной. Зная, что можно обманывать. Ну, и еще одна несущественная мелочь: сам я, — понимаешь, — сам не хочу, чтобы глаза у меня, как у жулика бегали!» — «Тогда, говорю, ты непоследователен. Уйдут твои ребята, зная, что директор у них кристальной честности. Прекрасно! Но уйдут, помимо того, зная, что восторжествовало все-таки не добро, а зло. Не твоя неподкупная правда, а чье-то вранье, ложь!» Опять набычился, шею потер. «И так может быть. Если каждый будет, как ты — в кусты сразу. Переживания собственные смаковать…» Догадываюсь: пошумел он, поездил — пока все утряслось. Хотя от всего отказался. Из районо я тогда — прямиком к нему. Да грубовато так — оттого, что волновался: «Ну, что ж, Серега, — пришел тебе в ноги поклониться». А он в том же тоне: «Иди ты!.. Да если хочешь знать, я для тебя пальцем о палец не стукнул. Больно ты мне нужен!..»