Николай Почивалин - Роман по заказу

— Читайте, читайте, — настойчиво повторяет он.

Безо всякого уже интереса просматриваю второе письмо, написанное все тем же неустойчивым детским почерком — о том, что Орлов, вопреки желанию коллектива, держит на должности музыкального воспитателя чуждый элемент — дочь классового врага; пробегаю третье, пятое, десятое — Орлов груб с подчиненными, Орлов использует служебную машину в личных целях и так далее, все в таком же духе. Меняются только почерки — иные письма написаны печатными раскоряченными буквами, другие — с немыслимым наклоном влево, как почти никто не пишет; мелькают, меняются подписи — «Очевидец», «Верный» и даже «Совесть народа». Как впрочем, меняется, по мере чтения, и мое брезгливо недоуменное отношение к этой аккуратно подобранной стряпне — на возмущенное, негодующее, с трудом удерживаемое. Будто на твоих глазах хулиганы оскорбляют прекрасного, хорошо знакомого человека, методично выплескивая на него ковши зловонной грязи, а ты безучастно стоишь в стороне. Захлопываю папку с ощущением, что из нее сейчас потечет что-то вонючее, ловлю себя на внятном желании тщательно, с мылом вымыть руки.

— Фу, мерзость! Так его прямо травили, терроризировали!

— Ну, до террора не доходило, — невозмутимо отвечает Голованов и, не дотрагиваясь, взглядом показывает на папку. — Те из них, что приходили в адрес райкома, мы вообще не рассматривали. Хотя по тем, что посылались в область, в Москву, выезжали, случалось, и комиссии… Любопытно другое — как сам Орлов к этой чертовщине относился. Полностью — в своем характере.

— Как же?

Иван Константинович трет крутой подбородок, черные глаза его — следуя за воспоминаниями — добреют.

— Года три назад… да, три года назад, решили его забрать в облоно — заведовать сектором детских домов. Как водится, запросили наше согласие. Мы тут посоветовались и решили не возражать. Хотя и — скрепя сердце. Понимали, что он, со своим опытом, вполне мог бы работать не только в облоно, но и в министерстве… Пригласил я его на переговоры, — поблагодарил и отказался. Мягко, деликатно и наотрез. «Нет, говорит, Иван Константиныч, — уже не потяну. Объем больше, постоянные командировки, а здоровье — извините меня — не то стало… Ну, и по совести, не кривя душой: жалко, не смог бы». И смущенно, с улыбкой: «Так что, если я надоел тут всем, потерпите немного — скоро на пенсию…» Что вы, говорю, Сергей Николаич! Да мы рады, что вы отказываетесь. Работайте на здоровье!

Обычно энергичный, резковатый, голос Ивана Константиновича звучит в этот раз мягко, как бы отсвечивая теплотой, гордостью; вряд ли замечая, он кидает в банку окурок сигареты и прижигает следующую.

— Потом, под конец, я его и спрашиваю: Сергей Николаич, кто, по-вашему, эти людишки, что доносы строчат? Видели бы вы, как он сразу изменился! Стал… — Отыскивая подходящее слово, Голованов нетерпеливо пощелкивает пальцами левой, незанятой руки: стал официальным, что ли, эдаким, знаете, — ледяным. «А вот это меня, говорит, товарищ секретарь, совершенно не касается. Я могу скверно работать, могу ошибаться, но, смею вас уверить, жуликом быть не могу». И шею, вижу, потер… Понимаю, что он прав, успокаиваю, а сам свое гну: очень уж хотелось сволоту эту накрыть! Кто, спрашиваю, Сергей Николаич, мог — из воспитателей, например? Глянул, как на чумного: «Никто не мог». Из ваших технических работников? — спрашиваю. «Нет, конечно. У нас нормальные деловые отношения». Тогда, мол, кто-то из ребятишек, может, — под диктовку? «Исключено…» Проводил я его до дверей, на прощанье говорю: давайте про наш разговор забудем. Работайте спокойно и помните, что у вас всегда есть защита — райком. «Я, говорит, об этом никогда не забывал. По крайней мере — с сорокового года: когда стал коммунистом». Словно уши мне надрал: по партстажу-то я ему чуть не внуком прихожусь!

Голованов смеется, бело-розовые мальчишеские зубы его сверкают.

— Ну, мужик!.. Приятно, конечно, что он даже до подозрения не унизился. Но ведь не святой же дух пишет! А надо вам сказать, что я к тому времени кое-какие меры уже предпринимал. Показывал это собрание сочинений в нашей милиции — без толку: говорят, нет у них специалистов по почеркам, графологов. Не поленился — свез как-то в комитет госбезопасности, — там повертели-повертели, и тоже ни с чем вернули. Многие письма, говорят, старые, писали их, конечно, ребятишки, — так они теперь, наверно, бреются давно. Отшутились и спрашивают: товарищ Голованов, а что ты с этими писульками носишься? Хороший он мужик — Орлов твой? Великолепный, отвечаю, редкостный! Ну тогда, — говорят, — порви ты их к чертям собачьим и в мусорную корзину!..

Я улыбаюсь: очень уж разновидовое сочетание «к чертям собачьим» принадлежит, конечно, самому рассказчику, а не товарищам из КГБ, хотя целиком разделяю их совет.

— Иван Константиныч, а в самом деле: для чего вы хранили эту папку?

— Ну, во-первых, получил я ее в наследство — от своего предшественника, — объясняет Голованов. — Ты, дескать, еще молодой, подивись, на что человек способен. И в космос взлететь может, и дерьмом своего ближнего мазать. Не пойму только, почему и тех, и других называем одинаково — «люди». Во-вторых — как наказ получил. «Жалею, говорит, что не узнал этих… сочинителей. Своими бы руками придавил! Может, тебе повезет».

— Но и вы же не узнали, — свожу я на нет приведенные доводы.

— Почему же не узнали? — спрашивает Голованов и не просто спокойно — вызывающе спокойно отвечает: — Узнали.

— Как узнали?!

— Обыкновенно. — Иван Константинович усмехается моему — не вопросу — изумленному возгласу. — Рано или поздно жизнь все по своим местам расставляет. А конкретно — так было…

На следующий день после похорон Орлова Голованов пришел на работу, как обычно, раньше своей секретарши. Он любил эти тихие утренние часы, когда только что протертые полы еще влажны, длинный коридор пуст и лишь в конце его, в комнате-бытовке, шумно отжимает мокрые тряпки суровая Варвара Петровна, — в тишине, в безлюдии легко определялось, что не сделано вчера, четко планировалось предстоящее.

Оказалось, что в приемной уже ожидал первый незваный посетитель.

Краснощекий, в надраенных до блеска сапогах и в рюмочку затянутый солдат без погон вскочил, как подкинутый; демобилизованный — успел подумать Голованов.

— Здраю-желаю, товарищ секретарь райкома!

— Здравствуйте, — Голованов невольно начал улыбаться. — Вы ко мне?

— Так точно, товарищ секретарь райкома!

— Прошу, — Голованов распахнул тяжелую, сбитую дерматитом дверь, прошел — для пущей важности, для парада, так сказать, за свой стол, и, когда поднял глаза, солдат стоял перед ним по стойке «смирно», чуть на отлете держа руку с зажатой в ней пилоткой. Голованов не сомневался: парень только что демобилизовался, недавно вступил в партию, вероятней всего — кандидат в члены партии, явился доложиться в райком. Хорошо, если б оказался трактористом или шофером. Момент у солдата, конечно, ответственный и по-своему торжественный — вон как волнуется.