Николай Почивалин - Роман по заказу

— Во-он! — протяжно, с тихим бешенством, уцепившись пальцами за край стола — чтобы не наделать чего-нибудь худшего, — потребовал Голованов.

— Что такое? Что? — мгновенно ощерился Уразов, лысинка его стала пунцовой, глаза — цепкими, ненавидящими. — Меня, старого коммуниста, — из кабинета выгонять? Ну, знаете ли!..

— Вон, говорю! — срываясь, закричал Голованов и, отшвырнув ногой стул, двинулся на побледневшего, испуганно попятившегося Уразова. — Подонок, падла! Я тебя не из кабинета — я тебя из партии выгоняю! Ты не коммунист! Ты им никогда и не был! Ты тварь, что к нам присосалась! Коммунистам всегда он был — Орлов. Был, есть и будет! А ты гниль, мертвяк! Мухомор!..

Круглым розовым колобком Уразов, повизгивая, выкатился, вылетел в приемную, — почти настигнув его, Голованов захлопнул за ним дверь так, что окна жалобно звякнули.

Дорогой мой друг!

Мне так о многом хочется оказать Вам, что это, завершающее письмо будет, вероятно, самым коротким.

Вот и приспела пора попрощаться нам с Вами. Нынче в полдень уеду домой и с Вашего молчаливого согласия и благословения — уверен, что Вы дадите их, — примусь за работу. Теперь уже окончательно, кажется, представляя, какой она должна быть: непритязательный рассказ обо всем, что узнал и услышал в Загорове о Сергее Николаевиче Орлове, о людях, с которыми он работал и дружил, о мыслях, которые эти знакомства вызвали, наконец — с неотправленными письмами, с которыми время от времени, следуя настоятельной внутренней потребности, обращался к Вам.

Утром мы сходили с Савиными на кладбище — они возвращаются тем же дневным автобусом, что и я. Причем, к моему удовольствию, их сынишка Олег шел со мной: это ни с чем не сравнимое ощущение — держать в своей руке узкую доверчивую руку маленького человека. Он сразу узнал на обелиске фотографию Орлова, звонко и радостно объявив:

— Деда!..

Пока мы стояли у серебристой ограды с нелепо и любовно выкрашенными красной краской ромбами, мальчонка бегал, пытаясь поймать желтую бабочку; потом — округлив от восторга и страха глаза — подкрадывался к козе, мирно пощипывающей жирную кладбищенскую траву, и всякий раз отскакивал, когда она взмахивала рогами; потом — притомившись, пораженный какой-то непривычно мелькнувшей мыслью — удивленно и требовательно спросил:

— Пап, а зачем столько умирают?

Что ответить? Что больше все-таки рождаются, нежели умирают, что все это — и есть вечный круговорот жизни, прекрасней и неумолимой! Вырастет — сам поймет…

— Они давно умерли, — нашелся Михаил Савин. — Они — старенькие.

— А деда тоже стареньким был? — немедленно уточнил Олег.

Мы, взрослые, молча переглядываемся — не находя однозначного ответа. Да, для него, для Олежки, — старенький, очень старенький! Для Люды и Михаила Савиных — не старый, а старший, как всегда старшим бывает и остается для детей отец. Для меня и для Вас, мой друг, — просто ровесник, человек тех лет, которые означают зрелость, опыт и душевную ясность. Да разве ж мы старые! Мы в самой силе, в самом расцвете, и только по досадной случайности хвори настигают нас, укладывают на больничные койки, а то и — хуже того — поднимают стволы винтовок для прощальных залпов, распирают скорбью хромированные горла оркестров. Мы идем по жизни — молодыми. Мы вершим ее, жизнь, вместе с детьми своими — молодые. Мы уходим из нее — не дописав последней ноты, не допахав борозды, не доточив детали — молодыми. Причем, будем честными, раньше уходят лучшие из нас: меньше других оберегавшие свои нервы и сердца, — больше других оставившие людям. Как тот же Сергей Николаевич Орлов. Уходят, навсегда оставаясь с нами, ибо — как очень верно сказал вчера Голованов, такие, как Уразов — мертвы при жизни, Орловы живут и после смерти.

Так давайте же, друг мой — друзья мои, будем внимательны друг к другу уже сейчас. Давайте так сомкнем плечи, локоть к локтю, чтобы никакие Уразовы не могли втиснуться в наш ряд. Давайте говорить человеку заслуженные им слова благодарности и уважения — с глазу на глаз, с трибун собраний, с газетного листа, — а не на гражданской панихиде. Будем дарить цветы, неся их в дом, а не на могилу.

…Ясно и высоко — как и в небе — на душе. И еще — немного горьковато. Не той пронзительной горечью, какой отдает хина, а той, которой свежо и чисто пахнет здесь, у серебристой ограды, голенастый молодой полынок…

г. Пенза

1972—1973 гг.

В городе что за весна! Сгребли дворники снег, лед скололи, асфальт очистился, и все — за машиной, глядишь, пыль клубится. Хоть еще холодно и деревья стоят голые, с черными ломкими ветвями. Так, не разбери пойми что — осень это или весна.

В деревне другое. Здесь каждый весенний день — как на ладошке: все видно, что нынче нового прибавилось. Кругом еще грязь — ноги в сапогах из нее не вытащишь, а уже обозначилась на теплой стороне тропка — узкая, пружинистая, с каждым днем плотнеющая. Потом, смотришь, на той же на теплой стороне первая травка брызнула — у забора, у завалинки, где снег пораньше сошел; сначала немощная, бледная, день-два — и зазеленела, осмелела и прямо в грязь пошла.

Дальше — больше. Деревья все будто пустые-пустые, а однажды утром приглядишься — вокруг ветел словно зеленый дымок. Подойдешь — полно тебе, голое дерево, ничего еще на нем нет. Отойдешь подальше — опять дымок зеленый. Засмеешься с чего-то, прижмешься горячей щекой к прохладной шершавой коре, и — верь не верь — слышно, как по стволу, внутри, с легким потрескиванием поднимается от корней густой горький сок!.. На следующий день на зорьке выйдешь, а на ветках вместо зеленого дымка — листочки, махонькие, яркие, липкой смолкой смазанные. Чудо получилось.

Еще неделю назад Манюшка Филатова бегала по селу эдакой неприметной пигалицей — в подшитых валенках, в куцем пальтишке, из-под шали один только курносый конопатый нос видать было. На вечерки с осени уже ходила, так на нее и внимания никто не обращал; около взрослых девчат и ребят всегда такие маломерки крутятся: гнать их не гонят, но и всерьез никто не принимает. Федя Орлов, тракторист, так тот на Манюшку просто как на пустое место смотрел — мимо, словно ее и вовсе не существует. Да и сама Манюшка к себе так же относилась. А тут увидала эти листочки, смолкой перемазанные, вдохнула их тягучий, сладкий запах — и бегом домой, словно час свой почувствовала. Правда, что чудо. Утром вышла — листочки эти чуть видно было, только проклюнулись. А с фермы возвращалась — вон как раззеленились! Родной улицы не узнаешь — нарядная, новая будто.

Рывком открытая дверь взвизгнула, мать, постукивая ухватом в печи, вздрогнула.