Николай Почивалин - Роман по заказу

— В дерево ударило, — донесся стесненный голос Клавдии. — В прошлом году и паренька, и лошадь убило, одним разом…

— Ничего, где-нибудь пережидает, задержался, — успокоил Яков.

— Да пусть бы его уж пришибло, пропойца несчастный! — зло и отчаянно вырвалось у Клавдии.

— Ты что? — поразился Яков. — Разве можно так?

— А так — можно? — надрывно спросила Клавдия. — Всю душу издергал! И как только я…

Она умолкла на полуслове, и не успел Яков понять — почему, как донеслось лошадиное ржанье.

— Тима! — крикнула Клавдия и, опередив Якова, метнулась в кромешную темноту.

Помогая людям, гроза зажгла свой гигантский серебристый светильник, тяжеловесно похохатывая, в его неровном, быстро тускнеющем свете плашмя лежащий в телеге Тимофей с зеленоватым лицом и закатившимися глазами казался мертвым; между лопаток у Якова пробежали холодные мурашки.

— Вставай, ирод! — плача и тормоша мужа, закричала Клавдия.

Тимофей икнул, пошевелился и затих снова. Яков облегченно перевел дыхание.

— Отойди, я сам его.

Ничего не видя, он нащупал плечо Тимофея, гадливо отдернул руку: рубашка на нем была мокрая, осклизлая, в нос ударил запах блевотины. Преодолевая отвращение, Яков вытащил его из телеги, повел, вернее, понес — обвисшего, волочившего ноги — к дому, с трудом удерживая желание дать ему пинка.

— Куда его? — чуть запыхавшись, спросил он в сенках.

— Да хоть тут и кинь, — всхлипывая, сказала Клавдия.

— Не-е… Постель, — на минуту очнувшись, промычал Тимофей.

— Тебя вон головой в колодезь бы, а не в постель! — Клавдия зажгла лампу, бросила в прихожей на половичок подушку. — Тварь несчастная!..

Яков выпрямился, заглянул в горницу, куда с лампой вошла Клавдия, и невольно улыбнулся: посредине комнаты, в деревянной кроватке, разметав руки, безмятежно спала Рая — ни до грозы, ни до забот взрослых ей еще не было никакого дела…

Пока Яков отмывал во дворе руки, Клавдия распрягла и привела лошадь. Меринок добродушно пофыркивал, словно объяснял: «Я свой долг выполнил, а в остальном вы, люди, сами разбирайтесь…»

На крыльце Яков закурил, удивленно прислушался. Гроза ушла, слабые ее отсветы вставали где-то за лесом, поверх деревьев, отдаленный гром походил на кошачье урчанье. По крыше забарабанили первые капли, повеяло свежестью.

Вышла Клавдия, по-прежнему стала в углу, скрестив на груди руки, — теперь, при тусклом желтом свете, сочившемся из кухни через боковое окно, ее было видно.

— Спасибо тебе, — устало и успокоенно сказала она, должно быть и не заметив, что перешла на «ты».

— Ну чего там…

Дождь набирал силу — прямой, щедрый, теплый; не заглушаемый его ровным успокаивающим шумом, по сенкам плыл заливистый храп.

— И ведь не пил прежде, — тихонько сказала Клавдия. — Жили в деревне, работали в колхозе — все по-хорошему было… А сюда переехали — и пошло. Как же, вольница! Одному нужно, другому нужно — вот и идут к нему. Все шухеры-мухеры какие-то. А для чего все? — лишний раз налакаться только!..

— Говорить-то ты с ним пробовала? Может, вам опять в колхоз уйти?

— Он, господи! Да он и слушать об этом не хочет. Чего уж только не делала. И ругала, и плакала, и била его пьяного. Трезвый-то он только цыкнет, как вон на собаку! — Спокойный с горчинкой голос Клавдии осекся. — А в деревне еще завидуют: вот, мол, живут!.. Когда бывает, подхватила бы Райку да куда глаза глядят отсюда!..

Все недавние сомнения — удобно или не удобно, имеет ли он право вмешиваться или не имеет — исчезли; теперь Яков обязан был помочь человеку, он решительно отшвырнул папиросу.

— Тогда вот что, Клава, послушай. Я и раньше тебе хотел сказать. Уезжай ты отсюда. Сама же говоришь — разве это жизнь? Ну что ты себя тут похоронила? За пьяным подтирать?.. У тебя вся жизнь впереди!

Клавдия слушала, не шелохнувшись. Яков чувствовал, что каждое его слово находит ее, в ней же и остается, уверенно находил все новые доводы.

— Может, это даже для него лучше будет — опомнится. Я понимаю, что ты сейчас думаешь: а куда? Да в город, конечно. Работать поступишь. На первое время у нас можешь остановиться. Старики у меня замечательные, мать и за дочкой приглядит. А потом устроишься. Дочку в детсадик. Чего она у тебя тут видит — пьяного!.. И себе и ей жизнь изуродуешь.

Клавдия сделала какое-то неуловимое движение — то ли перевела дыхание, то ли крепче сжала скрещенные на груди руки, словно защищаясь, и теперь Яков почувствовал, что те же самые убедительные слова уже перестали находить ее, словно отскакивали.

— Решай.

Все так же шумел дождь — ровный, спорый, негромкий голос Клавдии будто сливался с ним.

— Спасибо тебе, Яша, за все… Ты даже не знаешь, как я рада, что ты пожил у нас…

— А, да ерунда! — отмахнулся Яков.

— Нет, не ерунда. Только ничего этого не будет.

— Почему?

— Нельзя, Яша… У дочки должен быть отец. Ты еще не знаешь это. А он, хоть и не показывает, любит ее. И пропадет он один… — Клавдия покачала головой, голос ее прозвучал тоскливо и звонко: — А так — вон как птица бы улетела!

— Вот и лети, кто ж тебя держит? — подосадовал Яков. — Прямо завтра со мной можешь.

— Хватит, Яша, об этом. Ни к чему. — В тишине снова стал слышен шум дождя, храп Тимофея. Клавдия буднично и устало закончила: — Пойдем, поздно уже. А то встанет — невесть чего еще подумает…

«Дуры бабы!» — возмутился про себя Яков непонятной ему покорностью, сходя с крыльца под теплый редеющий дождик.

…Когда утром Яков выбрался с сеновала, первое, что он увидел, была рухнувшая неподалеку от бани сосна, белеющая на изломе тонкой щепой и перекрученными волокнами. Умиротворенно, после ночного буйства, голубело высокое небо; бесшабашно носились и чирикали пичуги, пронзительно зеленела промытая трава.

Тимофей и Клавдия, с дочкой на коленях, мирно сидели за самоваром. В душе у Якова шевельнулось что-то нехорошее, обидное.

— Ты чего, собрался уже? — удивился Тимофей.

— Все, отгулял.

— Садись тогда, заправься. — Тимофей подвинулся, запухшие красные глаза его смотрели улыбчиво, разве что чуть смущенно. — Переложил я вчера малость. Как до подушки добрался, и то не помню. Оно бы, конечно, поправиться не грех. И дорожку твою погладить…

Яков вспомнил о купленной бутылке, взглянул на Клавдию, — ресницы ее вздрогнули и, так и не поднявшись, низко легли на расплывшуюся под глазами синеву.

Тимофей шумно схлебнул с блюдца, в отместку жене — за неуступчивость — радушно пригласил:

— На то лето давай опять приезжай. К брательнику махнем, на озеро. Рыбы у него — во! Самогонки — залейся!

Рубаха на нем была другая, чистая, в слежавшихся рубцах, но Якову все мерещилось вчерашнее — может быть, потому, что от Тимофея несло перегаром, — кусок в горло не шел.