Леонид Шебаршин - КГБ шутит... Афоризмы от начальника советской разведки

И вот теперь, через много лет, пройдя огни, воды и медные трубы (так многое обрушивается на человека за двадцать лет!), Старик видел своего дорогого, давно ушедшего друга. Джаганатхан, воплощенный Будда, улыбался, он был рад видеть Генерала. Старик неплохо разбирался в людях. При жизни Джаганатхана ему казалось, что и в индийце нет особенных секретов — всего лишь надо найти уязвимую точку и нажать на нее. Приближение к непостижимому (Служба не знала этого понятия, и Генерал — глава Службы — лишь скептически хмыкнул бы, услышав о нем) заставило часто-часто забиться сердце.

— Дорогой друг! Как там Юра? — расслышал собственный голос Старик. Теперь можно было упоминать Юру, в «Директоре» не было ни малейшего сомнения.

— Я слышал, что с ним все в порядке. К сожалению, повидаться с ним мне пока не удалось, но ведь в нашем распоряжении вечность, — не торопясь, подбирая слова, не переставая улыбаться, разъяснил по-английски «Директор».

И вдруг, перейдя на чистейший, без акцента, русский, и с не свойственной ему фамильярностью (или теплотой?) спросил:

— Ну, а ты-то сам когда к нам собираешься? Не пора ли? Устал ведь?

Старик хотел было сказать, что действительно он несколько устал, что пора и честь знать, а любое место, где он сможет быть вместе с Юрой и Джаганатханом, его вполне устроит, но не успел. Под ногами взвыла Ксю-Ша, почему-то погасла лампа и, вспыхнув через мгновение, осветила пустую комнату. Старик растерянно опустил руку, чтобы погладить умную собачью голову и успокоить Ксю-Шу. Под лавкой никого не было. Генерал вновь остался один в холодной пустыне.

Утром он проснулся в слезах и не мог вспомнить причины.

Человек жив не только до тех пор, пока продолжается обмен веществ и линия на зеленом экране энцефалографа остается зубчатой, не вытягивается в унылую безупречную прямую. Человек жив и не только пока он сохраняет память. Нужно, чтобы у кого-то сохранилась память о нем. Утверждение рискованное, и Генерал был уверен, что, произнеси он его вслух, тут же объявятся незваные критики, которые не только разнесут на куски само утверждение, но и его автора. Рассчитывать на то, что критики позаботятся узнать действительного автора, не приходилось. Бергсон давно умер и забыт, а жизнь в Генерале еще держится. Критикам же, подобно горьковским соколам, по вкусу живая, хотя бы и полумертвая плоть и мысль. Старик знал, что на этом моменте он категорически разошелся бы даже с некоторыми, в общем доброжелательными, коллегами по Службе, воспитанными, как и он сам, в духе исторического и диалектического материализма. Настоящая жизнь в рамки этого духа, увы, никак не укладывалась. Она всегда оставляла какую-то, пусть призрачную, надежду на будущее. «Директора» и Юры нет, но с ними можно общаться, и Генерал твердо рассчитывал на их доброе сочувствие. Уж они-то понимали, что все мы — жертвы обстоятельств, от которых не спасает даже божественное происхождение. («Директор» так и не сказал главного, ничтожно малого, но для Старика главного: не обижен ли он на него, на Юру, Службу?)

«Ничего, — успокаивал себя Генерал, — в нашем распоряжении вечность».

Уверенности, однако, у него не было, но подбадривать себя было необходимо. «Да и где тот храбрец, кто без волнения готовится к прыжку в бездонную пропасть?»

Успокоив себя таким образом, Генерал продолжал бесконечную работу, благо бумаги у него было вдосталь, верный «Шеффер», с которого уже облезла позолота, послушно бегал по листам, а колючий почерк (буквы вытягивались, теряли округлость, пошатывались) все еще позволял разобрать утром то, что было написано вечером.

Он принялся было вспомнить историю своего знакомства со стариннейшим другом, как от ворот послышался автомобильный гудок: кто-то явно пытался сыграть насмешливую мелодию на столь нескладном инструменте. Этот кто-то мог быть только тем самым другом, который давно обещал навестить Генерала в его берлоге, — Славой Гургеновым.

Пожалуй, у каждого человека, почти у каждого, есть кроме близких родственников люди, которые десятилетиями присутствуют в его жизни и придают ей какой-то особый привкус. («Назовите мне что-нибудь хорошее, что вы сделали в жизни; если можете припомнить». Констант думал изо всех сил. «У меня был друг», — сказал он.)

Курт Воннегут иногда задевал за живое, а Гургенов читал Воннегута, и с ним можно было поговорить о судьбе Малахии Константа, об удивительной книге «Сирены Титана» — философии, облаченной в пеструю одежду фантастики.

Познакомился Генерал со Славой в невероятно далеком 1953 году, в Институте востоковедения, где оба они усердно изучали Индию. Генерал уже был второкурсником. Гургенов только поступил, приехав в Москву из Грозного. Так они и разошлись бы, студенты разных курсов, но судьба распорядилась иначе.

Осенью 1962 года, вернувшись из дальних стран — Слава из Калькутты, а Генерал из Карачи — и встретившись в небольшой толпе незнакомых сверстников, ожидавших первого звонка в загадочном учебном заведении, Школе 101 ПГУ КГБ при СМ СССР, бросились они друг другу чуть ли не в объятия. «И ты здесь? Вот здорово!»

Тридцать лет... Генерал выпал из Службы, Слава в ней остался, был предупрежден Бакатиным, что дружба со старым начальником приведет к немедленному увольнению («выкину!»), но не убоялся. Расточился в смрадном воздухе конца 1991 года Бакатин. Слава продолжал работать и не отвернулся от опального друга, как сделали более впечатлительные коллеги.

Гургенов стоял у закрытых ворот и нарочито хриплым громким голосом вопрошал:

— Водопроводчика заказывали? Где это у вас все течет и все изменяется?

— У нас ничего не изменяется, поэтому всегда течет, — в тон ему завопил Генерал. — Лампасу привез для прочистки?

Сели пить чай. Другого Гургенов с 1968 года, после довольно обычной юности, не воспринимал. Он делал вид, что ему приятно быть в подвыпившей компании, поднимать со всеми рюмку, но в его сосуде светилась обманчивой прозрачностью лишь минеральная вода. Бросил он и табак, но, как с тревогой отметил Генерал, выглядел Слава неважно: похудел, глаза запали, чем-то скрыто обеспокоен.

Говорить о здоровье не было принято. Это не мужское дело. Друзья беззлобно, даже с сочувствием посмеивались, бывало, над общими знакомыми, глотавшими на людях таблетки от каких-то несмертельных хронических болезней.

Люди, пожившие на индо-пакистанском субконтиненте не один год, понимают толк в чае. Знаток скептически взирает на яркие жестяные коробочки, с презрением воротит нос от бергамотовых, цитрусовых, черничных, шоколадных ароматов — это не чай! Его оскорбляет мусор, выдаваемый за благородный лист. У Генерала сохранилась скромная бумажная упаковка «лопчу» — крупного высокогорного чая с неповторимым, отдающим дымком букетом. «Лопчу» заваривается долго, не спеша разворачиваются в крутом кипятке чайные листы, и темно-янтарный настой бодрит душу и разум.