Леонид Шебаршин - КГБ шутит... Афоризмы от начальника советской разведки

Генерал не осуждал Москву, которой он сам служил верой и правдой. В большой политике нет места сантиментам, человеческим чувствам. Попавшие в ее сферу люди знали сами, на что они шли.

Седая голова стукнулась о неструганый деревенский стол. Старик потер лоб и начал соображать: какой нечистый завел его от Киянури до Кармаля? Ксю-Ша?

Собака мирно посапывала под ногами. Время от времени подрагивали ее золотистые ушки, дергались лапки — снился собаке какой-то добрый тибетский старинный сон. Не было зла в подмосковном лесу, зло было не в людях, а в давно прошедших обстоятельствах, и даже зачарованная собака сейчас уловить их не могла.

Иногда в нередкие, увы, часы безделья автор задумывался, почему Генерал так привязался к Ксю-Ше? Мало ли милых собак навязывают свою дружбу человеку? Ведь плохих собак, в отличие от людей, не бывает. Почему Ксю-Ша сопровождает Генерала на закате его жизни?

Во-первых, думал уже не автор, а сам Генерал, золотистая собака сверхъестественно красива. А во-вторых, и это, пожалуй, главное, каким-то чудесным образом соединяет она обрывки бессвязного прошлого с настоящим. Неправда, строго говорил себе Старик, в прошлом был железный стержень — Служба; бессвязность могла быть в частностях, но не в общем. Как ни странно, приходилось признавать, что помимо этого стержня, всепо-давляющего чувства долга, было и что-то другое, была просто жизнь, а в этой жизни было славное бесхитростное живое существо, беспредельно преданное своему хозяину. Могла ли простая физическая кончина пресечь эту преданность?

Генерал всегда был материалистом, а в ранние годы — почти воинствующим безбожником. В его служивом существовании не было нужды в Боге. До поры до времени.

Сейчас, в сумерках годов, он горько сожалел о своем неверии и не мог заставить себя верить, крестясь машинально по примеру своих православных забытых предков.

(Мысль вильнула. Старик вспомнил, что в самом начале войны его матушка Прасковья Михайловна повесила в крохотной марьинорощинской комнатушке икону Богоматери. Ворог, супостат подступал к Москве, мужики гибли в родимых лесах, где еще год назад они беспечно собирали грибы и пели задушевные русские песни. Оставалась надежда на Бога и Матерь его. Они не выдали, и маленькие котомочки, которые приготовила для своих детей Прасковья Михайловна — ей в ту пору было 32 года, Генералу шесть, а его сестре четыре года, не пригодились. Господь спас, и отец выжил, пройдя военный огонь.)

Ксю-Ша послана Богом для того, чтобы напоминать о прошлом, связывать единой нитью кусочки былого и нынешнего существования? Может быть. Скорее всего, была она создана небогатым, но почему-то очень в этом случае упрямым воображением Старика. Ему казалось, что загадочная восточная собачонка, скорее даже призрак собаки, помогает жить, думать, вспоминать, переживать и надеяться. Возможно, где-то в глубине души Старик даже суеверно допускал, что Ксю-Ша продолжает отпугивать злых духов, спускающихся по ночам с заледеневших далеких вершин: Восток бесконечен и вечен, он не отпускает однажды зачарованных им людей.

Как бы то ни было, Генерал решил, что во второй раз он ни за что и никогда с Ксю-Шей не расстанется. Автору повествования остается лишь с уважением отнестись к стариковской причуде.

Первоначальный замысел — разматывать клубок жизни с конца, идти от последних событий, мыслей и дел (впрочем, какие уж сейчас дела?) через лавры и тернии в строго хронологическом, хотя и неестественно вывернутом обратном порядке (как у Венедикта Ерофеева: «мои часы пошли в другую сторону!») — этот замысел терпел очевидный крах. Призраки былого не хотели никакого порядка, они оставались такими же своенравными, непредсказуемыми, себе на уме, как и при жизни. Так и получилось, что Иран, Хомейни и Киянури опередили Афганистан, Наджибуллу и Кармаля, которым по справедливости должно было бы принадлежать привилегированное место в повествовании, ибо именно они были последними спутниками Генерала в конце его служебной карьеры. Наджибулла в Кабуле и Бабрак Кармаль, тихо угасавший в Москве и неожиданно вырвавшийся в тот же Кабул летом 1991 года.

У каждого человека есть, должны быть неприятные воспоминания о каких-то эпизодах, где вел он себя не вполне прилично, брал за горло собственную совесть, врал, обижал невинных, притеснял беззащитных и тех, кто слабее его. Есть ли кто-то (кроме женщин), кто может не покаяться в этом грехе? Не человека обидел, так кого-то из братьев наших меньших — собаку, кошку, птицу?

«Ничто не давит столь тяжким бременем мою душу, — писал Генерал, — как мелкая, исполнительская роль в судьбе Бабрака Кармаля, сыгранная к полному удовлетворению Службы».

Службу возглавлял Владимир Александрович Крючков, именно он оценивал работу Генерала, и именно он олицетворял всезнающую и всемогущую Москву. Старик выступал его полноправным и полномочным эмиссаром, что позволяло ему без страха и сомнения разговаривать с верховным руководителем как бы суверенного Афганистана.

Дело было в начале мая 86-го года. Кармаля убирали от власти без крови и без скандала. Он упирался, негодовал, витийствовал, предрекая худые времена и Афганистану, и Советскому Союзу (нисходит в роковые минуты на людей дар прозрения), злословил, угрожал, не поддаваясь искушению разжалобить бездушных оппонентов.

Тщетно! Кармаль сдался, и Генералу выпало бесчестье редактировать текст его отречения от власти. Слово за словом, фраза за фразой. Как-то забылось, что речь идет не о стилистике, а о судьбе государства и его уже бывшего руководителя. Одержимый служебным рвением, Генерал явно зарывался и был наконец прерван гневным возгласом Кармаля: «Кто лучше знает язык фарси? Я или ты?». Генерал замахал руками, извинился, но совесть уколола, а с годами маленькая ранка этого укола стала саднящей язвой.

Сам Кармаль едва ли запомнил этот пустяковый эпизод, его отношение к Генералу казалось неизменно дружелюбным, даже когда приходилось говорить (уже в Москве, а не Кабуле) на неприятную и деликатную тему. Крючков решил, что Кармаля можно уговорить публично выступить в поддержку Наджиба. Пожалуй, и тогда уже было ясно, что любая позиция Кармаля никакого значения для афганской ситуации не имела. Ситуация давно уже развивалась независимо от воли московских и кабульских верхов. Возможно, поддержка бывшего лидера сняла бы некоторые раздражающие Наджиба нюансы в поведении его соратников. Это было бы политическим успехом Москвы, но абсолютно несущественной мелочью для Афганистана. Марксизм учил заглядывать в глубь, в существо масштабных процессов. Московские марксисты (не по уму, а по должности) видели историю как процесс взаимодействия или конфликта политических фигур.