Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

«В этой кончине, – говорила мне она, – гораздо менее виновен ничтожный Дантес, нежели добрые люди (!), наметившие его палачом, – люди, в числе которых, кроме немца Бенкендорфа, оказались между прочими – к вящему их стыду и посрамлению, носившие русские, украшенные княжескими титулами фамилии – иезуит Гагарин и автор не одного памфлета против России – кривоногий (le bancal) [207] Долгоруков Петр. Оба они, в сущности, ненавидели Россию, в которой родились, воспитывались, хлеб которой они ели не один десяток лет… оба виновны, и нельзя придавать значения их сшитым белыми нитками уверткам. Один из них соображал, сочинял и писал пасквили, другой адресовал, запечатывал, отправлял». Так полагает по крайней мере Ольга Сергеевна…

«Дантес обладал безукоризненно правильными, красивыми чертами лица, но ничего не выражавшими, что называется, стеклянными глазами. Ростом он был выше среднего, к которому очень шла полурыцарская, парадная кавалергардская форма. К счастливой внешности следует прибавить неистощимый запас хвастовства, самодовольства, пустейшей болтовни, забавные выходки шалуна лет семнадцати [208] (tout un arsenal de jactance, de sufsance, et de jargon, au surplus un petit ton d’un polisson de dix sept ans), и вот – противник Александра Сергеевича.

Дантесом увлекались женщины не особенно серьезные и разборчивые, готовые хохотать всякому излагаемому в модных салонах вздору да считать рассказчика очень остроумным и, по их логике, чуть ли не гениальным человеком.

Если бы во время самого разгара гнусной подпольной войны против брата я находилась в Петербурге, – сказала моя мать, – то не посмотрела бы ни на каких Бенкендорфов и не поколебалась открыть все самолично Государю, одно мощное слово которого заставило бы низких заговорщиков снять маски, и они понесли бы должную кару по закону. Но меня не было, а брат не пожелал написать о своем горе, иначе я немедленно поехала бы в Петербург. В довершение несчастья, в Петербурге не было тоже ничего не подозревавшего брата Льва: тот не допустил бы Александра до поединка, да и сам бы на дуэль не вышел, доказав уже храбрость в дюжине кровопролитных сражений, а без всякой дуэли сумел бы преподать Дантесу щеголю (а се mirlifore) более действительный урок и отбить у него навсегда охоту финтить да тарантить [209] . Впрочем, «мирлифлёр» и сам не рассуждал, с кем дерзнул играть, а так как в его голове логика работала не с особенным усердием, то где же и было ему сообразить, что сам играет роль пешки, проводимой в дамки поражаемыми Александром врагами?»

Не повторяя в моей «Семейной хронике» того, что напечатано в России и за границей о кровавой катастрофе, ограничиваюсь кратким обозрением фактов в хронологическом порядке, руководствуясь сообщенными мне моей матерью рассказами ее ближайших родных – отца Сергея Львовича, сестры его Сонцовой, ее мужа Матвея Михайловича, безвинно пострадавшей Натальи Николаевны, а также и моими личными беседами с остававшимися в живых друзьями дяди.

При последнем свидании с сестрою в июне 1836 года Александр Сергеевич сказал ей, что он еще в прошлом году принял к сердцу «учительский» тон Уварова, укорившего его за эпиграмму «В Академии наук заседает» и проч., и отомстил ему комплиментом [210] еще более злым – комплиментом, появившимся в печати и переведенным на французский язык одним французским профессором. Этот француз, обиженный Уваровым, препроводил к обидчику свой перевод и пригрозил напечатать его за границей. Уваров поскакал к Бенкендорфу, вследствие чего Пушкин и получил от последнего выговор. Вот все, что рассказал моей матери дядя. Ольга Сергеевна заметила ему, что Уваров, и без того недолюбливавший брата, человек в высшей степени самолюбивый, мстительный и во всяком случае сила, с которой нельзя не считаться.

Этим разговор между ними и кончился.

Родители мои ожидали дядю в Михайловском, особенно Николай Иванович, желавший познакомить шурина с заведенными им новыми порядками, но Пушкин не только не приехал, но и не писал ни зятю, ни сестре. Не отвечал он сестре и по прибытии ее в Варшаву. Тогда она стала очень о нем беспокоиться, почему и черкнула в Петербург своей давнишней приятельнице, Т.С. Вейдемейер, прося ее известить, не случилось ли чего-нибудь с братом. Татьяна Семеновна, наведя немедленно справки, сообщила, что Александр Сергеевич здоров, сопровождает по-прежнему жену и своячениц на балы; что сестра пишущей, фрейлина – княжна Херхеулидзева, – видела его недавно у графини Нессельроде и графини Фикельмон, жены австрийского посланника, а один из ее родственников – на рауте у графини Разумовской.

В этих-то домах, в особенности же в салоне у графини Фикельмон, и вертелся Дантес, вместе с усыновившим его голландским посланником бароном Геккереном. Вертелся он, кроме того, у Карамзиных, Вяземских и, наконец, в доме своей будущей жертвы.

Говоря беспристрастно, Дантес не был злым, лукавым человеком, но по легкомыслию, свойственному и юношескому возрасту и нации (отец его, как некоторые утверждают, был выслужившийся при Наполеоне офицер), возмечтал, что он необычайный красавец и что никакое женское сердце не может устоять против его очаровательных глаз и игривого ума.

Снабженный рекомендательными письмами, записанный в первый русский кавалерийский полк, с довольно значительным негласным пособием, усыновленный, наконец, представителем иностранного двора, Дантес счел себя вправе держаться в высшем обществе нахально…

Враги Пушкина, нуждавшиеся в «подставном пике», поняли, что Дантес им очень удобен и может как нельзя лучше осуществить их замыслы, вовсе при этом не подозревая, кому именно он служит. Роль же старика Геккерена, который, вследствие неоднократных по отношению к нему резкостей Пушкина, увеличил собою число врагов последнего, была, по мнению моего деда Сергея Львовича, не в пример хуже, хотя он и не автор анонимных пасквилей; но Ольга Сергеевна полагала, что Геккерен-отец вначале вовсе не хотел язвить Пушкина, а слова его Наталье Николаевне «rendez moi mon fls, pour l’amour de Dieu (верните мне моего сына, ради Бога ( фр. ))», или нечто в этом роде, вовсе не имели характера, им придаваемого: Гекерен просто хотел просить или просил ее похлопотать о свадьбе своего питомца на ее сестре, Екатерине Николаевне Гончаровой.

Дантес, как я уже сказал выше, зачастил в дом Александра Сергеевича еще летом 1836 года, на Каменноостровской даче. Осенью дядя переехал в дом Волконской, по Мойке, дед оставался в Москве, Лев Сергеевич воевал на Кавказе, а Соболевский очутился за границей.

Переписки с Сергеем Львовичем за этот период Ольга Сергеевна не сохранила. Упоминала только, что ее отец, сообщая одни лишь московские новости, жаловался, по-прежнему, на молчание сыновей, на безденежье и располагал приехать в следующем году в Варшаву, что сделал, однако, гораздо позднее.