Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Знай: завтра сонных дев разбудит дождь ревучий

Иль бьющий в окна град, а ранний селянин,

Готовясь уж косить высокий злак долин,

Услыша бури шум, не выйдет на работу

И погрузится вновь в ленивую дремоту.

2

Я ехал к вам: живые сны

За мной вились толпой игривой,

И месяц с правой стороны

Сопровождал мой бег ретивый.

Я ехал прочь: иные сны…

Душе влюбленной грустно было,

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло.

Мечтанью вечному в тиши

Так предаемся мы, поэты,

Так суеверные приметы

Согласны с чувствами души…

Эти последние стансы дядя посвятил Анне Алексеевне Олениной – родственнице Анны Петровны Керн. К Анне Алексеевне Пушкин был далеко не равнодушен:

Анна Алексеевна, так же как и ее родственница – Анна Петровна, была подругой Ольги Сергеевны, несмотря на разницу в летах. Кроме весьма приятной наружности, девица Оленина отличалась блестящим светским умом и подобно своей кузине Керн – золотым, что называется, сердцем. Она встретилась с моей матерью в Варшаве, в сороковых годах, когда муж ее Андро (имя и отчества его не помню) получил там место президента города, иначе сказать, городского головы. Говоря Ольге Сергеевне о покойном поэте, госпожа Андро заявила ей однажды полушутя, полусерьезно:

– Очень жаль, что покойный твой брат не на мне женился! сама бы за него или подставила грудь под пистолет Дантеса проклятого, или укокошила бы его как собаку.

Но опять я увлекся воспоминаниями, следуя ходу мыслей, в чем и прошу извинения.

Итак, в конце марта 1829 года состоялась разлука матери моей с братом-поэтом – разлука хотя и кратковременная, но очень для Ольги Сергеевны тяжелая.

Наметив первоначальною целию путешествия край, воспетый его последователем Лермонтовым, Пушкин останавливался в Москве и пробыл там довольно долго у своего приятеля Павла Воиновича Нащокина – товарища по воспитанию отца моего. Затем, не застав в Тифлисе брата Льва Сергеевича, дядя Александр выхлопотал разрешение местных властей участвовать добровольцем в походе против турок; в июне он очутился у покрытого снегом хребта Саган-Лу, древнего Тавра, а потом был, как всем известно, свидетелем поражения эрзерумского сераскира и взятия самого Эрзерума.

Паскевич, женатый на дальней его родственнице Е.А. Грибоедовой, знал Александра Сергеевича и сестру его с малолетства, а во время кампаний оценил по заслугам и боевые подвиги дяди Льва.

Паскевич принял Александра Сергеевича очень радушно, но впоследствии был на него в большой претензии за то, что Пушкин, описывая свое путешествие в Эрзерум, не распространился во всей подробности о действиях Ивана Федоровича против неприятеля, умолчав о многом по этому предмету. Паскевич высказал по этому случаю свою претензию Ольге Сергеевне в Варшаве.

Родителям своим, уехавшим на лето в Михайловское и Тригорское, Александр Сергеевич почти не писал. Беспокойство их как о нем, так и о Льве Сергеевиче, можно видеть из писем к моей матери в Ораниенбаум.

«Сознаюсь, Олинька, – пишет Сергей Львович (по-французски), – письма Александра и Льва мне необходимы. Отсутствие обоих для нас – штука прескверная. К тебе в Ораниенбаум могу приехать, и письма твои меня успокаивают, но Сашка и Лелька («S а с h k a e t Lo l к а» в подлиннике) из рук вон. Быть может, Лелька здоров – дай Боже, но воображаю его убитым, а еще хуже того искалеченным. По слухам, армия стоит недалеко от Эрзерума, значит и он там. Не думаю, чтобы Александр заехал так далеко; брат Василий пишет мне из Москвы, что оба они будто бы гостили на Кавказе у Раевского. О наших же победах вам лучше должно быть известно, чем у нас в захолустье; пока нет моих двух оригиналов, считаю себя обитателем мифической шестой части света. Дошедшие слухи о взятии Силистрии меня несколько приободрили: значит и мир не так далек, как мы опасались, но все-таки я успокоился не надолго; пока да что, много воды утечет, а о том, что на Кавказе делается, ровно ничего не знаю. Правда, поговаривают, будто бы весьма недавно Нижегородские драгуны увенчались новыми лаврами; да согласись, милая Олинька, отцу и матери от этого отнюдь не легче.

Короче, я в беспрерывном беспокойстве: не доедаю, не досыпаю; Надя меня хладнокровнее, но и она стала тревожиться; а тут, представь себе, кроме немецкой газеты, получаемой через Опочку, других нет. Впрочем, все равно: если бы получалась даже газета жидовская, и ту научился бы разбирать, лишь бы узнать, где Нижегородские драгуны.

А каков Сашка? Дельвиг показывал мне его письмо из Тифлиса, но уже давно; Дельвигу пишет, а нам нет; ревную к нему Сашку, а он в письме к Дельвигу ни месяца, ни числа не проставил. Христос его знает, о чем он думал; вот теперь прошло больше месяца, с тех пор как Дельвиг письмо получил. Но да будет воля Неба (que la volonte du Ciel soit faite)».

«Известие о падении Эрзерума, – пишет в августе того же года Надежда Осиповна, – меня сначала, как патриотку, очень обрадовало, но не надолго; сражение под Эрзерумом уже не представляется мне в розовом, а в красном, кровавом цвете. Что мой Лев? Жив ли, здоров ли? Нет, нет писем, милая Оля, от твоих братьев; одна лишь надежда на милость Божию. Неужели сыновья не придут, не осушат моих слез?

Подобно пловцу по бурному морю, я между страхом ужасным и слабою «надеждой», имя которой ношу».

Сергей Львович и Надежда Осиповна успокоились наконец, получив письмо от Александра Сергеевича из Тифлиса, куда он заезжал на обратном пути в Петербург.

«Слава Богу, – пишет бабка из Тригорского, – томления мои об Александре, милая моя и добрая Ольга, кончились; посылаю тебе копию письма, которое он переслал мне через Дадиана. Дадиан приехал курьером в Петербург с известием о новой победе и отправил письмо твоего брата сюда. В Зуево [52] Дадиан не завернул, а завернуть ему ничего не стоило, так как он не скоро поедет назад; расстояние от Петербурга к нам небольшое. Помнишь его матушку, нашу кузину, как она тебя маленькую любила, а когда вышла замуж и уехала в Грузию, с тех пор не писала. Бог с ней (Que le bon Dieu la conserve en sa Sainte garde)!

Пишет мне Розен о Леоне; Лелька жив и здоров (Lolka est sain et sa-uf et se porte comme le pont neuf), представлен в капитаны за храбрость, чему Сашка – говорит Розен – обрадовался не меньше Леона. Ведь Александр Лелькой очарован (Alexandre est entiche de Lolka). Розен, сообщая о моем младшем (mon cadet), не говорит ни слова о «Тифлисской газете», напечатавшей что-то об Александре [53] . А из письма Сашки увидишь, что взятием Эрзерума кампания далеко не оканчивается. Сердце сжимается, как подумаю о Лельке: рассказывают, будто бы его полк опять был в деле. Жду не дождусь моих бедных детей. Во всяком случае, Александра увижу раньше».