Андрей Вознесенский - На виртуальном ветру

В стихах этих к нам пришел философичный земледелец, предсказанный Заболоцким.

И вот мы видим, как ставший плотью мыслящий крестьянин Заболоцкого слагает венок сонетов, пишет мрачные суровые вирши «Ястреб», «Волки», «Лозунги Жанны д’Арк», «Неглинка».

Солоухин стал в основном заметен в прозе, в особом жанре лирической повести, проложив тропу будущим так называемым «деревенщикам». О. Берггольц признавалась ему, что на «Дневные звезды» ее натолкнула его проза.

Он существует обособленно, как лесник, даже среди сборищ он одинок, он вне стаи, всегда — соло. Это характер самостоятельный, упрямый, лишенный конъюнктуры, на который можно положиться.

Мужская верность, основательность слышна в нем:

Гулким эхом отдается в этих строках заклятье Андрея Белого:

А как откровенно-смело, бледнея от страсти, читал он с эстрады про Белое знамя: «Кто любит меня — за мной!» Маскировка, что это про Жанну д’Арк, никого не обманывала.

Помню и другую встречу. Он подошел ко мне, неторопливый и, как всегда на людях, обособленно одинокий. Был он землистого цвета. Спокойно и как-то смущенно сказал: «Давай пообедаем. Через час ложусь на операцию. Опухоль какая-то зловредная». И отвел глаза. Как нуждался в бережности этот уверенный человек, столько сделавший для спасения ценностей иных! К счастью, все обошлось тогда. Но такой ценой написана одна из его повестей.

Время, когда мы познакомились, было переломным для поэзии.

Страна ожидала взлета в космос. Поэт Солоухин восхищенно писал тогда стихи о «землянах» — новой, образовавшейся тогда общности людей. Поэзия начинала только расширять горизонты. Тираж в тысячу экземпляров был типичным для сборника стихов. Поэты еще не набирали концертных залов. Но воздух уже требовал поэзии. Осенью 1960-го Театр эстрады, находившийся тогда на площади Маяковского, впервые рискнул провести четыре первых афишных индивидуальных вечера поэтов под рубрикой «Поэты современности». Среди них был Солоухин.

Он любил читать стихи, читал их рассудительно, без аффектации, доверяя людям. Как обычно, стихи лучшие при чтении вслух оказываются лучшими при чтении глазами.

читал он, озадаченно удивляясь мудрости англичанина.

Сейчас воспаленно говорят о тиражах, как заставить людей слушать стихи. Это несерьезно. Настоящий поэт просто выражает боли народа, поэтому истинную поэзию раскупают и залы на нее никогда не пустуют. Правда, припоминаю, однажды кто-то решил «организовать аудиторию» в Лужниках для интернационального вечера поэзии. Специально отобранную публику обещали подвезти на автобусах — поэтому зал, где на афише были имена Б. Окуджавы, А. Дементьева, Е. Евтушенко, Р. Рождественского, Боба Дилана (любое из этих имен могло бы набрать стадион), был неполон.

Мне было больно за Боба Дилана. Кумир мировых аудиторий не прошел. Сначала он спел свой коронный: «Blowing in the wind», аудитория холодно похлопала. Боб обиделся и сказал: «Сейчас я спою совершенно новое». Мелодия не была агрессивной, роковой, к тому же публика не понимала английского. При полном молчании поэт удалился. Потом в Переделкине он забился в угол и затравленно озирался в варварской стране. Он просил посетить Одессу, откуда его корни, но власти не разрешили. Его пригласили в Тбилиси. Толпа восторженных поклонников подняла его автомобиль и понесла его на руках. Испуганный Боб забился в угол машины и кричал: «Не надо! Не надо!» Он считал, что это убийство. После того как застрелили Леннона, он маниакально боялся повторения его судьбы. Еще до гибели Леннона он говорил мне: «Я уверен, что они застрелят меня на стадионе. Это убийство от любви, как сексуальный акт».

Впрочем, ни Боб Дилан, ни будущий Нобелевский лауреат Шимус Хини, ни Ферлингетти не заметили неполного зала. Для них и половины стадиона было достаточно для поэзии. Но мы-то понимали. И бесились.

Я всегда против «организованных залов». Стихи надо читать всем. Кстати, не люблю сборных вечеров. Поэзия — вещь индивидуальная.

Ромашка, татарник, былинник и овсюг не дерутся в его букете, а дополняют друг друга.

Под конец жизни Поэт много передумал, поборол в себе за долгую жизнь. Солоухин предстал просветленным новым душевным опытом. Правда, бывает в нем недобрый огонек, и его слепили предвзятые шоры. То, не будучи сведущ в опере и балете, наш герой и тут примется советы подавать по принципу «раззудись, рука», то, не будучи силен в английском, начнет с чужих слов хулить переводы.

Есть в нем и крестьянская хитреца. Его «камешки в ладони» не раз летели и в мой огород. Иногда это камешки в пшене. Но простим таланту. Не будем ему числить этого. Он и сам потом казнится своими глупыми заносами. Вот как он описывает бессмысленную драку своего детства по подначке старших: «Я помню, каким противным становился мир, как хотелось избежать этой нелепости… Глаза мои застилает красный туман, и я не вижу ничего… Всегда в такой драке меня застило туманом, я действовал механически…»

Это, конечно, сказано не только о мальчишеских потасовках.

Мы много спорили с ним. Без экивоков. Ему нравилось говорить со мной. В свой юбилей он попросил «Литературную газету» заказать мне статью. Будучи моим соседом, он мне казался народом, не идеальным, но уж какой есть.

Мне он когда-то посвятил стихи «Кактусы», в которых защищал непохожее искусство. В отместку за это любители его стихов отослали ему с проклятиями его книги. Он не был трусом. Ответил статьей «Любитель поэзии сердится», где пытался объяснить своим оппонентам сложность современной поэзии.

В другой раз, когда один гоголевед, прикинувшись глухим к поэзии, разгромил мои «Похороны Гоголя», он опять печатно защитил меня.

История этого стихотворения типична для той поры идиотизма.

Стихи эти были набраны в январском номере «Нового мира». Цензура их сняла. Редактор журнала Валерий Алексеевич Косолапов, человек номенклатурный, но глубоко порядочный, поехал к Главному цензору, в компетенции которого находились мои стихи. Вернувшись, он сказал, что тот в ярости. Валерий Алексеевич мелко подрожал губами, будто жевал травинку, и покачал головой: «Ну зачем вы упомянули Рязань?!»