Ивлин Во - Насмешник

Моего отца в детстве преследовали страхи и ужасы, те, что передались ему от его отца, и его собственные, выдуманные, к которым примешались ненароком подслушанные, байки слуг о злодеях и привидениях; ежевечерний ужас момента, когда нянька захлопывала Библию, гасила лампу и спускалась вниз ужинать; страх, порождаемый дедушкиными часами (такими знакомыми и дружелюбными в холле дома отца), которые громко хрипели, прежде чем начать бить. Бабушка — та вечно ожидала неминуемого конца света и боялась ада. Она тщательно следила, чтобы у моего отца не возникло тревоги по этому поводу. Но не могла уберечь его от затаенного страха разбить кофейную чашку, звук которой (никогда не слышал), как говорили, раздается в Корсли в годовщину внезапной смерти предыдущего приходского священника.

Я был совершенно свободен от чего-либо подобного. Вместо этого у меня сохранились несколько детских воспоминаний о событиях, вызвавших мой восторг — первые впечатления от моря и от снега, — что иные, более впечатлительные гонцы, передают в стишках.

Первое яркое воспоминание осталось у меня от камеры-обскуры на пирсе в Уэстон-сьюпер-Мэр. В тот день, как мне потом рассказали, со мной произошел нелепый и почти фатальный случай. Я откусил яйцо вкрутую, и тут желток вдруг выстрелил из своей белой оболочки и попал мне прямо в горло. Я стал задыхаться, весь побагровел. Меня хлопали по спине, трясли, подняв за пятки. Твердый шар с равным успехом мог выскочить обратно, провалиться в желудок или застрять в глотке и задушить меня. Он провалился. Мне довольно часто напоминали, какого переполоху я наделал. Я же единственное, что запомнил о том пикнике, — это ярко освещенную круглую столешницу в темной хижине, в которой таинственно двигались отражения проходивших мимо отдыхающих.

Еще я помню короткое горькое разочарование, когда подох мой кролик. У него образовалась опухоль в челюсти, и его отправили к ветеринару, чтобы усыпить. Мне все объяснили, и я смирился с потерей. Но ветеринар по собственной инициативе решил прооперировать его. Через неделю он вернул кролика, заявив, что тот здоров. Я был в восторге, но в ту же ночь кролик подох.

Еще мне рассказывали, что года в четыре или пять я устроил истерику отцу, который после целого утра, проведенного нами на ярмарке в Хэмпстед-Хите, где он ни в чем мне не отказывал, собрался отвести меня домой ко второму завтраку. Я катался по песчаной дорожке, вопя: «Скотина, гад, тварь безмозглая!», что с тех пор стало присказкой в нашей семье. Это единственный у меня неприятный случай в раннем детстве, которое вспоминается мне, как райское время — теплое, светлое, безоблачное и совершенно лишенное каких-либо особых событий, — когда я жил, радостно повинуясь законам, установленным двумя обожаемыми божествами, няней и матерью.

Няня, хотя я не отдавал себе в этом отчета, была очень молода и, как мне казалось, очень красива. Ее взяли из Чилкомптона, деревни под Мидсомер-Нортоном, а ее сестра была няней двух моих кузин, с которыми я проводил бо́льшую часть каникул. Она носила форму, как все няни в те времена, но мы всегда звали ее по имени, просто Люси. До 1914 года все наши служанки были из мест, где практиковал мой дед, и ни одна не ушла от нас, кроме как выйдя замуж. Многих брали из кружков по изучению Библии, которые вели мои тетки. Люси не могла быть одной из них, поскольку принадлежала к методистской церкви. Думаю, ее огорчало, что моя матушка играла в бридж, а отец не отказывал себе в бокале вина, но она не отвечала за их спасение. Я был слишком мал для подобных соблазнов. Но меня водили в театр, и, когда я возвращался домой, она демонстративно не обращала внимания на мои восторженные рассказы об увиденном. Ее отец выбился из батраков в мелкие фермеры и развозил по окрестным усадьбам молоко; иногда, что было редким и радостным событием для меня, я сопровождал ее брата и держал вожжи, пока он наливал молоко из бидона в кувшины. У меня не было ни малейшего сомнения, что отец Люси — безгрешный человек. Я не мог даже сравнивать его с моим отцом. Отец Люси был святой и герой, так что какие тут могли быть сравнения. Лишь однажды он показал свой гнев, когда ее брат из озорства спугнул наседку и разорил кладку, да и то он лишь потому разгневался, что это была соседская наседка. Подобно большинству нянь Люси постоянно читала Библию. Нельзя сказать, что она выискивала нравоучительные цитаты. Она читала все подряд: Родословие, Законы и малых пророков, одинаково веря им всем в их животворных пророчествах. Ежевечернее чтение продолжалось полгода, после чего она вернулась к началу, Бытию, и все повторилось. Годы спустя, во Вторую мировую, я с еще двумя отчаянно скучавшими англичанами оказался в Хорватии запертым из-за снежных заносов в том, что мы называли «очаг сопротивления». У нас было несколько книг, и среди них — Библия. Один из нас был не в меру говорлив и большой спорщик. Чтобы как-то его угомонить, мы заключили с ним пари, что он не сможет прочесть всю Библию целиком. Он был мало знаком с Писанием. Три благословенных дня он был погружен в чтение, прерываясь только на то, чтобы поделиться с нами новыми истинами, которые открылись ему. Но Левит его доконал. Он бросил читать и заплатил проигрыш. Люси была не такова. Для нее сам этот обширный том был объектом поклонения, с которым она обращалась с особой осторожностью. Никакая другая книга не могла сравниться с Библией.

Думаю, Люси отвечала мне той же любовью. Она никогда не сердилась на меня, не относилась ко мне с пренебрежением. Помню лишь единственный раз, когда мы поссорились. Мы часто ходили в частный сад неподалеку от дома, позже завещанный хозяевами Хэмпстед-Хиту. Там мой брат со своими друзьями в шутку спрятали меня и сказали Люси, что я упал в искусственный пруд. Люси панически испугалась, и тут как ни в чем не бывало появился я и принялся смеяться вместе с мальчишками. Она тут же отвела меня домой, где я с малодушным страхом увидел, что она в слезах. Рассказывая моей матери о случившемся, она сделала упор не на том, какое унижение ей пришлось испытать, но на том, что я способствовал обману.

Она была обручена с серьезным молодым человеком, плотником и проповедником без сана. Раз или два он приходил из Сомерсета проведать ее. Приходил пешком, вместо того чтобы в Лондоне, где он останавливался, воспользоваться автобусом или метро по воскресеньям. Когда мне было восемь, Люси уехала, чтобы выйти за него замуж. Они поселились в Чилкомптоне, где он со временем стал преуспевающим строителем и торговцем древесиной.

Моя мать была маленькой, стройной, сдержанной и почти до конца жизни чрезвычайно деятельной женщиной. У нее не было особых литературных интересов, но каждые две недели она прочитывала книгу, непременно хорошую. Она предпочитала жизнь в деревне, и это от нее я узнал, что города — место ссылки, где несчастные изгнанники должны собираться, чтобы зарабатывать на жизнь вредными для здоровья и противными человеческой природе способами. Ей приходилось довольствоваться выгуливанием собаки по Хэмпстед-Хиту и работой в саду. Часами она увлеченно возилась там, не только срезая увядшие цветы, но сажая их, пересаживая, поливая, пропалывая. (Раз или два в неделю приходил человек вскопать грядки, скосить траву, сделать еще какую-нибудь тяжелую работу.) Когда отец в середине жизни по заведенному в семье обычаю выбирал эпитафии для себя и моей матери, он распорядился выбить на его могильном камне следующие слова: «Новая книга раскрыта, коя есть книга жизни», а на ее: «Моя возлюбленная пошла в сад собирать лилии» [36] Неточная, а потому переиначенная по смыслу строка 6.3 из Песни песней: «Мой возлюбленный пошел в сад свой, в цветники ароматные, чтобы пасти в садах и собирать лилии». ; но цветы интересовали ее не больше, чем фрукты и овощи. В моей матери не было ничего от прерафаэлитов. Она ассоциируется у меня не столько с лилиями, сколько с испачканными в земле замшевыми перчатками и корзинками с круглыми артишоками и с черной и красной смородиной.