Ивлин Во - Насмешник

Отсюда узкие улочки шли вниз, одни к красивым старым домам Фрогнала, другие — к лавкам и магазинчикам, которые и были целью наших походов. Их витрины почти никак не были «оформлены», разве только на Рождество появлялись бумажные гирлянды и серпантин с блестками. У торговца зерном в витрине красовалось нечто вроде панно с рисунком, выложенным из разнообразных зерен. У ювелиров в витрине были часы, у которых стекло вращалось по спирали, имитируя струю воды, которая извергалась из пасти бронзового льва. Но вообще мой интерес вызывали не товары, выставленные в магазинах, а ловкость хозяев и их помощников, которые, словно жонглеры, орудовали воронками, наливая масло, гирями, весами, совками и бидонами, бумагой и бечевкой. У аптекаря горела газовая горелка, на которой он плавил сургуч, запечатывая пакеты с нашими покупками. Сколько помню себя, мне всегда нравилось наблюдать, как работают мастера своего дела.

Хэмпстед моего детства по-прежнему несет на себе отчетливую печать, наложенную на него концом восемнадцатого столетия, печать парка отдыха, места, не откуда люди ездили на работу в Лондон, а куда лондонцы отправлялись летними вечерами и на выходные отдохнуть и развлечься.

Перед ярмаркой — на Пасху, Троицу и в первый понедельник августа — мимо наших дверей двигалась красочная процессия всяческих бродячих трупп — огромные двуколки, нагруженные парусиной и опорами шатров, караваны с цыганами и уродцами, клетками с дикими зверями, громоздкими паровыми машинами каруселей. За ночь вдоль всей песчаной дороги на Хит возникали целые улицы палаток торговцев.

Первым побуждением обитателей Хэмпстеда было запереть все двери и опустить шторы на окнах. Мы всегда ходили на ярмарку, когда всей семьей, когда я один с Люси. Мать, как я говорил, почти целый день дежурила в палатке первой помощи. Меня водили на ярмарку утром или в начале дня, поскольку считалось, что вечером там небезопасно, но уличные торговцы уже были на месте, из Лондона устремлялся поток повозок, запряженных пони и осликами, на многих мужчинах кепи и костюмы с перламутровыми пуговицами, почти все женщины в платьях, которые, как поговаривали, они забирали из ломбардов, где держали их между праздниками, в бархатных костюмах и шляпках, украшенных страусовыми перьями, какие изображал Фил Мэй [48] Филип Уильям Мэй (1864–1903) — английский карикатурист, мишенью которого была жизнь лондонского низшего сословия и мелких буржуа в последние десятилетия XIX века. . Счастливый, я продирался сквозь людскую толпу. Я не понимал их речь, но в ней не было ничего, кроме праздничного возбуждения и сердечной открытости. Они становились в круг, брались за руки и отплясывали джигу под концертино. Распевали песни. Валялись на траве. Прыскали друг на друга из водяных пистолетов и щекотали перьями. Ни разу я не видел, чтобы люди дрались. Может, это случалось вечером, в «небезопасное» время. Единственное, что мне запрещали из соображений гигиены, насколько помню, это мороженое, продаваемое с разукрашенных тележек. Мне сказали, морщась от отвращения, что итальянцы мороженщики ставят его на ночь под кровать, а поскольку под моей кроватью стоял ночной горшок, я предположил, что оно сделано из мочи, и не стал настаивать на отмене запрета.

В те времена там бывали шарманщики с обезьянками, которые протягивали фески, прося монетки. Уверен, я видел и танцующего медведя, которого водили на цепи, продетой сквозь нос, но мне говорят, что такого не может быть. Ничто, насколько помню, не ценилось больше, чем пенни; а уж на пару шиллингов можно было развлекаться часами. От ароматов кружилась голова — апельсинная корка, пот, пиво, кокосы, вытоптанная трава, лошади. На Хэмпстед-Хит я впервые увидел кино; в фильме даже не было попытки рассказать какую-то историю, не говоря уже о передаче чувств. Это было попросту изображение движущихся фигур — причем движущихся, забавно дергаясь, — и я считал, что оно не идет ни в какое сравнение с бродячим зверинцем и женщиной-великаншей.

Когда праздник кончался, ярмарка исчезала так же быстро, как появлялась. Она спускалась с холма и катила прочь, в другие места. Мусор убирали, накалывая на палку с гвоздем и сбрасывая в корзину, и ветер шевелил утесник на опустевшей поляне.

Я еще ничего не рассказал о нашем доме. Он по всем статьям устраивал моего отца, который прожил в нем без малого двадцать пять лет, пока шум возросшего движения по дороге перед нашими окнами не вынудил его перебраться в сонное царство Хайгейта. Это был типичный для своего времени дом, без претензий, какой тогда можно было построить чуть больше чем за тысячу фунтов. Он назвал его «Под горой» в честь тропинки у Мидсомер-Нортона и очень расстроился, когда несколько лет спустя почтовое ведомство настояло на том, чтобы присвоить ему номер. Но сам всегда употреблял только название — «Когда собираетесь ко мне Под гору?» — и, пока не переехал, сохранял в справочнике «Кто есть кто» именно такой адрес.

Стены моей детской были оклеены живописными обоями с фигурами в средневековых костюмах; в ней был балкон, выходивший в сад. Моя спальня с окном на дорогу находилась наверху. Просыпаясь, я недолго там оставался и плохо помню эти часы. Я был здоровым, если не сказать больше, ребенком, и редко бывало, чтобы болезнь держала меня в постели. Те несколько раз, когда какое-нибудь банальное заболевание укладывало меня в постель, не оставили воспоминаний о страданиях, но, напротив, были приятны. Когда температура переваливала за 99° [49] По Фарингейту. , мне давали восхитительное желе, известное как «эссенция Бранда».

Мать и Люси не баловали меня. Любая попытка сослаться на недомогание строго пресекалась. Когда я падал и обдирал ладони и колени, их просто мыли, но ничем не мазали. Мне не мешали лазать повсюду, если только это не была скользкая черепичная крыша или высокое дерево. Мне никогда не надоедали, как постоянно надоедают детям призывами остерегаться всего: острых предметов, животных, микробов, отравы и грязи. В те дни возле нас часто останавливался цыганский табор. Меня никогда не учили бояться их, потому что они якобы крадут детей, вымазывают соком грецкого ореха, чтобы выглядели смуглыми, как цыганята, и то же грозит мне. У них своих детей было без числа, и жизнь в таборе с его собаками, жеребятами и кипящими на кострах котлами выглядела очень заманчивой.

В доме была еще свободная спальня, которая, как мне теперь кажется, никогда не пустовала, всегда ее занимал какой-нибудь гость или родственник. На половине матери была маленькая гостиная, где я иногда сидел с ней. Больше всего в гостиной меня привлекала мамина шкатулка для рукоделья, сделанная из слоновой кости в Индии для одной из ее двоюродных бабок, со множеством отделений и выдвижных ящичков из сандалового дерева, полных шпулек из слоновой кости для шелковых ниток, игольниц, коробочек разных размеров и крохотных ножничек и шпилек для вышивания. Ко второму завтраку я спускался в столовую, но в другое время ел наверху в детской, чтобы не мешать отцу. Главная комната в доме была отдана под библиотеку, я редко заходил туда, кроме тех случаев, когда шел сквозь нее в сад через балкон и веранду.