Любовь Воронцова - Софья Ковалевская

И только одна мысль не находила места в его раздумьях — что наука требует жертвенного служения ей, что и брат его Александр и друзья — Мечников, Сеченов и другие русские ученые, — несмотря на равную материальную необеспеченность, стоически продолжали свои исследования.

В Москве Владимира Онуфриевича свели с известным нефтепромышленником В. И. Рагозиным, который первым начал на Волге производить перевозку нефти наливом, первым построил в 1877 году Балахнинский, а затем Константиновский заводы смазочных масел, развил широкую торговлю нефтью в России и за границей.

Размах дел акционерного общества и колоссальные дивиденды ослепили Владимира Онуфриевича. Рагозин предложил ему место технического директора, и Ковалевский уехал сразу же за границу. В августе, вернувшись из поездки, он взял на свое имя десять паев, которые заложил за десять тысяч рублей, и пятнадцать паев на имя Софьи Васильевны. Даже благоразумную Юлию Лермонтову и весьма стесненного в средствах брата Александра увлек он посулами несомненных доходов и приобрел для них соблазнительные паи. Между тем избрание его в университет делалось вполне вероятным, но остановиться Владимир Онуфриевич не мог. Он надеялся «скомбинировать служение геологии со служением Маммоне», года через три «выбиться из нужды и под конец жизни заняться наукой». В октябре 1880 года он уехал по делам нефтяного товарищества за границу, рассчитывая восстановить свои научные связи. Действительно, куда бы он ни приехал — в Брюссель, Берлин, Мюнхен, Прагу, Вену, Марсель, Базель, Париж, Лондон, — всюду встречали его с «распростертыми объятиями, яко блудного сына, возвращающегося в отчий дом геологии», — как радостно писал он брату.

Экскурсии, музеи с их палеонтологическими сокровищами, беседы с крупнейшими учеными Запада, ценившими его труды, пробудили творческие планы. Владимир Онуфриевич забыл о долгах, о нефтяном товариществе, об университете, где уже произошло утверждение его в должности доцента, и задержался надолго.

Софья Васильевна в это время как член математической секции сблизилась с московскими учеными. Она была счастлива, получив возможность вернуться к научным интересам, и с воодушевлением излагала товарищам неизвестные им идеи Вейерштрасса, глубже знакомилась с направлением русской математической школы. В живом общении с математиками, в споpax и обсуждениях научных вопросов она начала обдумывать темы новых работ. Дискуссия об абелевых функциях заставила остановиться на вопросе, который многократно разбирали П. Л. Чебышев и Е. И. Золотарев — крупный петербургский ученый. Ей захотелось показать москвичам, как абелевы функции помогают ученому в его исследованиях. Другая тема, настойчиво пробивавшаяся, относилась к решению уравнения в частных производных, к которому приводят исследования о преломлении света в кристаллической среде. Эта задача захватывала так властно, что Софья Васильевна с трудом отрывалась от вычислений.

Воспользовавшись отсутствием мужа, когда и она могла отлучиться из Москвы, Ковалевская написала Вейерштрассу о желании повидаться с ним и показать ему свою работу.

Вейерштрасс ответил немедленно. Он жалел, что его ученица не высказалась перед ним с таким доверием раньше. Из-за этой скрытности были потеряны годы, в течение которых он мог бы письмами поддерживать ее в занятиях и подкреплять ее усилия и мужество. Хотя он по-прежнему рад снова увидеться с ученицей после столь долгой разлуки, но вряд ли он сумеет оправдать ее ожидания. Ему, ослабевшему от болезней 65-летнему старику, приходится заниматься множеством дел.

Не стесняясь, он может сказать: его профессорский оклад так недостаточен, а возрастающие расходы так значительны, что он вынужден брать на себя всякие обязанности, дающие ему заработок. Если можно, пусть Соня приедет весной, а зимой они должны вести правильную математическую переписку.

Этого письма Софья Васильевна не получила: она спешно выехала из Москвы в Берлин, оставив дочку на попечении Юлии Лермонтовой и бонны Марин Дмитриевны.

По дороге она остановилась в Петербурге и встретилась с Чебышевым. Продолжительная беседа с великим математиком доставила ей удовольствие. Пафнутий Львович познакомился с трудами Вейерштрасса, признал их значение и теперь с большим уважением отзывался о берлинской школе, а о Миттаг-Леффлере говорил с нескрываемым восхищением. Он поделился с Ковалевской даже намерениями предложить Петербургской академии наук кандидатуру шведского ученого на вакансию академика, а своего ученика послал прослушать курс лекций у Вейерштрасса.

Такой перемене во взглядах очень ценимого ею русского ученого Софья Васильевна обрадовалась, так как считала совершенно необходимым для науки обмен идеями между учеными мира. Но тем больнее была мысль, что на родине не нашлось для нее места…

Утром 31 октября Ковалевская приехала в Берлин. А в три часа дня Вейерштрасс был у нее в отеле. Профессор, как и прежде, с усилием склонял львиную голову, держался очень прямо в своем старомодном, тщательно вычищенном сюртуке. Но от взгляда Софьи Васильевны не ускользнула глубокая усталость, поразившая душу большого и сильного человека. Умные, неулыбающиеся глаза под отекшими веками отражали такое детское смятение, такую беззащитность, что у нее перехватывало дыхание от горькой жалости… Вот так смотрел иногда и старый ее отец в последнюю, очень сблизившую их встречу.

С преувеличенной живостью она забросала ученого вопросами. Не дожидаясь ответа, шутливо сообщала, что несколько затянувшийся отдых, который был разрешен ей самим учителем, — не правда ли, ведь разрешен? — кончен, и она опять принимается за работу. Она обещает быть прилежной, прилежнее, чем была. И что скажет ей строгий профессор о такой теме, как исследование преломления света в кристаллах? Что думает он о первых результатах?

Вейерштрасс взял мелко исписанные листы бумаги и бегло взглянул на кружевной узор вычислений. Через мгновение для него ничто уже не существовало. То отдаляя, то приближая к глазам бумагу, он вчитывался в черновые записи.

— Я доволен, — сказал, наконец, Вейерштрасс. — Первые результаты этого исследования позволяют думать, что работа может быть очень интересной. И как жалко, дорогая Соня, что ты упустила так много времени! Наука ревнива, как все деспоты. Она не прощает своим слугам пренебрежения.

— И как все деспоты, не очень награждает усердие? — грустно добавила Софья Васильевна, глядя на осунувшееся лицо старого ученого.

А ведь он-то никогда не уклонялся от занятий наукой, которую считал делом своей жизни. Но в этом несовершенном мире не самым преданным достаются блага жизни. Гениальный норвежец Абель погиб в нищете от чахотки. Слава и гордость России — Менделеев, Сеченов, Мечников — растрачивают нужные для науки силы на изнурительную борьбу с постоянными лишениями.