Милош Кратохвил - Ян Гус

Ярмарочные приемы этого явно коммерческого предприятия вызвали всеобщее возмущение. Его истинная цель была слишком прозрачна. Пражская улица с готовностью откликнулась сатирическими куплетами:

А о том, как велась продажа индульгенций, пели:

В самом деле, слишком грубо были задеты сознание и совесть простых христиан. Как это так: отпущение грехов, над которым властен один только бог, продается теперь всякому за деньги? Значит, тот, у кого есть деньги, кто может заплатить, тот спасется, а кто беден, тот без всякой жалости обречен гореть в аду? Может ли это быть волей божьей?

В полном соответствии с этими естественными чувствами народа ответил на продажу индульгенций и духовный вождь Праги — Пражский университет. Наиболее страстно ратовали против этого торга Палеч и Гус. Лалеч, который запретил продавать/индульгенции в своем Коуржимском приходе, был,/возможно, горячее Гуса, что соответствовало его пылкому характеру, всегда стремившемуся проявиться как можно заметнее и выдвинуться на первое место! Гус выступил устно и письменно в своей обычной воинствующей, но строго логичной манере.

В конце мая 1412 года он обратился к своим вифлеемским слушателям с речью о торговле отпущениями грехов:

«Разве можно принять весть легатов о воздвижении креста против христиан (против неаполитанского короля) так, как если бы была она вестью, от Христа исходящей? Разумеется, никоим образом, во-первых, потому, что сам Христос, глава церкви, не таким способом (войной), но терпением отстаивал свою правоту, во-вторых, потому, что сей крест воздвигнут не ради любви и исполнения заповедей Божьих или ради укрепления церкви, в-третьих, потому, что вряд ли глашатаи сего от Бога исходят, ибо в булле, которая объявила продажу индульгенций, не содержится совета жить праведно, любить ближнего и недругам отвечать добром на зло, в ней есть один призыв: давать деньги за отпущения грехов, а это не Божьи слова… Они же советуют враждебно нападать на ближнего и убивать. Оное воздвижение (войны) не от Христа, ибо только дела из любви творимые одобряет Господь. И можно доказать, что ни это воздвижение креста, ни грабеж бедных по королевствам, ни свирепое нападение на ближних не порождены любовью, а следовательно, и не должно быть принято как весть Господа нашего Иисуса Христа».

А письменно против отпущений грехов Гус выступил в своей «Реплике», написанной по-латыни, здесь он отрицал необходимость крестового похода и последовательно опровергал все, что утверждала папская булла. Он доказывал, что внесенные деньги никак не могут влиять на отпущение вины и грехов, последнее достигается лишь тогда, если грешник сам исправит образ своей жизни. Крестовый поход можно объявить только против язычников и еретиков, а неаполитанского короля Ладислава никто в ереси не уличал и даже не обвинял.

Гус, его сторонники и слушатели по праву считали торговлю индульгенциями оскорбительной, ибо прерогатива, принадлежавшая единственно богу, становилась с помощью обмана и лжи предметом торговых сделок.

Реформатская партия в Праге, которая до того времени всегда была в согласии с королем, надеялась, что и на этот раз она может рассчитывать на его помощь. Она ждала, что и двор выступит против этого неслыханного оскорбления христианской совести.

Но король не вмешался. Любопытные, толпившиеся вокруг продавцов индульгенций, могли видеть около их сундуков королевскую стражу, поставленную для охраны, а посвященным вскоре стало известно, что королевская казна даже получает часть доходов от торговли индульгенциями. Но главная причина подобной позиции Вацлава IV заключалась в том, что король не решался открыто противодействовать мероприятиям папы. Он опасался нажить себе врага в лице Иоанна XXIII, ибо все еще надеялся на возвращение императорского трона и не хотел лишиться возможной поддержки Рима.

Позиция короля поставила Гуса и всю его партию перед трудным выбором. Если она и дальше будет бороться против продажи индульгенций, то уже не сможет рассчитывать на королевскую помощь, наоборот, в этом случае ее действия будут направлены против короля.

Для самого Гуса это было особенно опасно: его процесс в Риме не был прекращен, а лишь временно отложен, и все прекрасно знали, что сделано это главным образом потому, что надо было считаться с королем Вацлавом. Но как только эта причина отпадет, преследование Гуса возобновится, и ничто уже не помешает довести процесс до самых устрашающих результатов.

А они могли быть очень далеко идущими. До сих пор Гус находился в споре только с пражским архиепископом, и в Рим его дело попало, так сказать, естественным путем, по инстанции. Но продолжать теперь борьбу против продажи индульгенций, против этой кампании папской курии означало прямо и открыто восставать против самого папы, главы церкви, против всей римской церкви. Действительно, настал решающий момент, следующий шаг мог оказаться шагом в пропасть, а Гус прекрасно видел ее глубину.

Вместе с тем он понимал всю огромную ответственность по отношению к принципам, которые до сих пор защищал. Он, выступавший против малейших непорядков и пороков церкви, имеет ли он право теперь струсить, замолчать перед лицом явной несправедливости, которая всем бросается в глаза?

Что сказали бы его слушатели в Вифлеемской часовне, привыкшие к его призывам отстаивать правду любой ценой? Эту ответственность по отношению к своей народной аудитории Гус глубоко чувствовал и знал, что промолчать — значит предать своих верных, отнять у них доверие к его прежним словам, поколебать их стойкость и самосознание.

Страшную внутреннюю борьбу выдержал Гус в то время. В конце концов все для него свелось к выбору: или он отречется от всего, что защищал до сих пор, уничтожит все, что успел посеять в тысячах душ, или останется стойким, и тогда неминуемо ждут его грозные кары вплоть до ужасной смерти осужденного за ересь.

Друзья только затрудняли эту тяжкую борьбу Гуса. Его любимый учитель Станислав из Знойма заклинал его отступить. Пребывание в болонской тюрьме совершенно сломило этого старого человека; в страхе, полный любви к своему бывшему ученику, Станислав рисовал ту пропасть, куда Гус может рухнуть. Другим его самым близким человеком, тоже устрашившимся и предостерегавшим Гуса, был Штепан Палеч. В прошлом страстный защитник Уиклифа, пламенный сторонник исправления и реформы церкви, он смутился духом, поняв, что начинается борьба против страшного могущества, борьба, в которой ослушники Рима окажутся одинокими, без помощи, даже без прежней поддержки королевского двора. Когда-то противники реформы складывали насмешливые поговорки: «Дьявол породил Уиклифа, Уиклиф породил Станислава, Станислав — Палеча, Палеч — Гуса!» Действительно, Палеч был когда-то энергичнее и непримиримее в своем бунтарстве, чем сам Гус. И вот — Палеч предостерегает, Палеч отговаривает! Палеч заклинает друга Гуса остановиться на своем пути! На что решиться? «Друг Палеч на одной стороне, подруга правда — на другой. Как решить?» — спрашивает Гус, перефразируя классическую цитату.