Николай Петраков - Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

Можно подумать, что Сурат не прочитала книгу Петракова, продолжая твердить жеваное-пережеванное и ничего в этой истории не объясняющее («жена Пушкина увлеклась Дантесом и, видимо, Пушкину в этом призналась»). Но сегодня у наших пушкинистов этот единственный способ спора и остался: не замечать аргументов оппонента и постоянно повторять свои: «жена Пушкина увлеклась Дантесом», «Дантес влюбился в Наталью Николаевну». Ведь они возражают не потому, что и теперь думают так же, а потому, что согласиться с Петраковым им просто невозможно: у них целые теории и разделы их книг построены на «чистосердечии» и «наивности» Натали.

Директор ИРЛИ (Институт русской литературы РАН, или Пушкинский Дом) Скатов, например, придумал и озвучил в том интервью по телевидению замечательный «аргумент» в пользу этого чистосердечия: «Наталья Николаевна была в высшей степени религиозным человеком, и ничего подобного (связи Натали с императором. – В.К.) просто допустить невозможно». Это равносильно тому, что сказать: религиозный человек не может согрешить. Но ведь это можно сказать только в отношении святого – а уж что Наталья Николаевна не была святой, и доказывать не требуется. Постулат Скатова, конечно, смешной, но куда же ему деваться? Ведь все, что он пишет якобы о Пушкине, – это то, что он пишет о Наталье Николаевне, а все, что он пишет о Наталье Николаевне, гроша ломаного не стоит, если согласиться с петраковской концепцией.

То же самое я мог бы повторить и в адрес Аринштейна: куда ж ему деваться? Ведь если петраковская версия происхождения «диплома рогоносца» справедлива, то летит в тартарары вся версия Аринштейна дуэли и смерти Пушкина. Впрочем, его «открытие» того, что автором рогоносного «пасквиля» был Александр Раевский, и всегда-то было шито белыми нитками. Надо понятия не иметь о чести, чтобы обвинить в столь бесчестном поступке человека, который на вопрос царя по поводу 14 декабря «…вы все знали и не уведомили правительство; где же ваша присяга?» ответил: «Государь! Честь дороже присяги; нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись еще».

А.Барков в своей книге «Прогулки с Евгением Онегиным» показал, что содержание стихотворения «Демон» (1823) с первых строк («В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия…») отнесено далеко вглубь времени относительно 1823 года, когда Пушкин был всего три года знаком с Александром Раевским. Прототипом «демона» этого стихотворения не мог быть Раевский (как это утверждает Аринштейн), – так же как и прототипом героя начатого в том же году «Евгения Онегина», где цинизм Онегина хорошо согласуется с основным содержанием романа. Онегин – не только убийца друга, но и убийца поэта, в романе убийство на дуэли – важная метафора: посредственность – всегда убийца таланта. Увы, всем своим «творчеством» и поведением в нынешней ситуации наши пушкинисты эту онегинскую традицию продолжают. Не случайно же выступление Аринштейна по телевидению было таким откровенно злобным: «В наш век вседозволенности, когда в пушкиноведение вообще поперли все, кому не лень, могут создаваться самые бредовые теории».

К сведению господина Аринштейна, нынче и впредь ни Петракову, ни всем тем, кто захочет принять участие в исследовании жизни и творчества Пушкина, спрашивать дозволения у Аринштейна нет необходимости. Не имеет значения, каким образом человек зарабатывает себе на жизнь или в какой области трудится. Имеет значение только его компетентность: знание контекста быта и нравов пушкинского времени и умение анализировать пушкинские тексты. А в этом Петракову не отказать.

Он, в частности, и показывает в своей книге, что любовь Дантеса к Наталье Николаевне – миф, что так называемые письма Дантеса невозможно цитировать целиком ни в рамках общепринятой версии, ни в изложении версии Аринштейна. «О какой искренности в описании своих чувств к внезапно и навсегда покорившей его женщине («я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни») можно серьезно говорить, – пишет Петраков, – когда Дантес в том же письме, но на другой странице цинично пишет: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее – время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто".»

Совершенно очевидно, что письма были сфальсифицированы, чтобы оправдать поведение Дантеса, прикрывавшего императора; приходится удивляться лишь слепоте пушкинистов, углядевших в этих «письмах» искреннюю любовь.

Однако больше всего в этой истории борьбы с книгой Петракова меня удивило трогательное единодушие пушкинистов, как один сосредоточившихся на том, что «Наталья Николаевна не могла» и что «600-летний дворянин Пушкин не мог». Складывается впечатление, что это единодушие организовано – или, точнее, инициировано. А поскольку единственным печатным откликом на книгу Петракова была рецензия известного литературного критика Бенедикта Сарнова «Тамара ему, конечно, изменила» во 2-м номере журнала «Вопросы литературы» за этот год, то напрашивается вывод, что именно этим выступлением нашего теоретического литературного журнала и задан тон поведению пушкинистов. Хотя Сарнов – не пушкинист, зато журнал – академический, директор ИМЛИ Ф.Ф.Кузнецов – член редсовета журнала, а Сарнов – член редколлегии; пушкинисты могли ведь и прислушаться к этому почти официальному мнению.

Не иначе как все выступавшие по телевидению были введены в заблуждение словами и тоном следующего абзаца рецензии Сарнова:

«Только переживаемым нами сейчас всеобщим одичанием можно объяснить, что академику РАН могло взбрести на ум, будто… Александр Сергеевич Пушкин, такой, каким он был, с его дворянским чувством чести и дворянскими предрассудками, мог затеять такую хитро-мудрую (невольно напрашивается тут другой, более грубый эпитет) акцию по обгаживанию самого себя, – не то что даже просто замыслить этот иезуитский, макиавеллиевский розыгрыш, идея которого могла бы родиться разве только в больном мозгу какого-нибудь Свидригайлова…»

Между тем известно, что Сарнов баловался пародиями, он может и пошутить; например, иначе чем шуткой разве можно назвать слова Сарнова о том, что «Дантес, оказывается, искренне любил Наталью Николаевну»? Сарнов на голубом глазу поиздевался над нашими пушкинистами, а те восприняли его «рецензию» как «руководство к действию». Но ведь нельзя же всерьез принимать обвинение в советскости со стороны человека, который в советские времена в литературоведческих статьях для подтверждения своей лояльности советской власти цитировал Маркса и Ленина или писал рассказы о «всаднике с красной звездой», – ведь это было бы с его стороны верхом подлости! Нет-нет, я не могу поверить, что Сарнов на такое обвинение способен!