Елена Коренева - Идиотка

Теперь мою душу переполняет какой-то ребяческий восторг, и я понимаю, что причина этого восторга — вот этот тип, поглощающий креветки: он воплощает в жизнь мои желания в самом что ни на есть материальном смысле. Мне даже начинает казаться, что в его облике появилось что-то от Кларка Гейбла… По дороге в его отель я стараюсь оживленно болтать, считая, что этого требуют приличия. Оказавшись в номере, он вынимает свою чековую книжку и, подписав чек, вручает его мне. Я быстренько прячу его в сумку, чтобы он не исчез по какой-нибудь случайности. И замираю в замешательстве: что делать дальше? Нельзя же просто взять и сбежать? Свести всю ситуацию к такой банальщине — плохой вкус, надо поставить в конце какой-то вензель. Созданный мной образ тоже требует более романтического завершения… «Родной! Добрый!» — думаю я о мужчине, стоящем напротив меня, — он выглядит сейчас, как будто его обидели. Мне хочется его чем-то отблагодарить, снизойдя с пьедестала, как это сделали бы Грета или Марлен, добавив в придачу каплю моего собственного сострадания… «Чем вас отблагодарить? Хотите, я обниму вас и поцелую?» — говорю, желая сделать ему приятное, при этом не до конца выходя из образа расшалившейся дивы. Он смотрит на меня с грустью и легкой мужской злостью, затем отрицательно качает головой. Но я разыгралась не на шутку — отчаянный азарт гонит меня довести ситуацию до ее логического завершения. «Нет, ну почему же, давайте я вас обниму, неужели вы этого не хотите?» Он снова качает головой, но потом соглашается: «Если вы так чувствуете, то пожалуйста! Но не через силу…» Я заверяю его, что мне ужасно хочется обнять родного человека — в знак благодарности… да и вообще: одиноко! Мы усаживаемся с ним на тахту, и я принимаюсь гладить его по лысеющей голове и крепко обнимать, словно он мой дядя или кто-то из родственников. Склоняю голову ему на грудь, словно ища защиты. Мне грустно, ему тоже. Почему человека надо обнимать только при таких немыслимых обстоятельствах? Неизвестно… Н-да-а… вот если бы мы с ним встретились, скажем, в группе психологической помощи людям с заблокированными эмоциями, то обнимались бы так каждый день… и не только друг с другом, а с огромным количеством себе подобных. От скольких нелепостей мы были бы тогда избавлены! А тут вон что городить приходится, бедолаги мы все какие-то — эмигранты. «Хотите я сниму кофту?» — спрашиваю я и начинаю расстёгивать тонкую блузку. При этих словах в моём воображении встаёт образ Марлен, Софии, Вивьен и то, что о них говорил мне когда-то Тимур. «Прекратите немедленно!» — резко останавливает меня мой собеседник. Мне начинает казаться, что этот человек намного умнее, чем я предполагала. И он видит, чего мне на самом деле стоит разыгрываемый мной образ. «Ну все, пошли? — говорю я ему по-дружески. — А то спать захочется!» — «Никому не рассказывайте никогда про эту сцену, вы поняли, Лена?» — говорит он напоследок. Я заговорщически киваю головой в знак согласия. Мы выходим из номера, и он берется проводить меня до моей квартиры. У дверей белоснежного домика мы прощаемся, и он исчезает, унося в темноту ночи свои воспаленные мысли.

На следующий день приятель-литератор, подвозя меня в редакцию, нарушает долгое молчание: «Ленка, ты в своих экспериментах заходишь слишком далеко. Будь осторожна, это опасно!» Я молчу. «В следующий раз не будете звать меня есть креветки, когда у меня душевная травма!» — отвечаю я всем мужчинам сразу… куда-то «в воздух». Мой друг чувствует весь мой надрыв и, кажется, со всем соглашается. А я с чувством благодарности к соплеменнику-инженеру сжимаю в кармане чек на две тысячи, которые вскоре истрачу на поездку в Париж.

Как я уже упомянула, со мной вместе на Родео-драйв работал парень из Ленинграда. Не считая одного из хозяев галереи, мы с этим парнем были единственными русскими. Это объединило нас в первое время моего пребывания в Лос-Анджелесе, и я даже делила с ним квартиру — я снимала одну комнату, он другую. (Условно буду называть его Кузей — производное от фамилии.) Так вот, Кузя был видным молодым человеком лет двадцати семи, с обаятельной улыбкой, кудрявым чубом, свисающим над голубыми, чуть раскосыми глазами, курносым носом и здоровым цветом лица — одним словом, из тех, на кого обращают внимание женщины. Впрочем, в нем было много такого, чему могли позавидовать все мужчины — Кузе везло и с деньгами, и со связями. Он начал продавать картины с такой же легкостью, с какой, наверное, в Москве продаются помидоры. На вернисажах он непринужденно шутил с миллионерами, записывал в телефонную книжечку номера голливудских звезд и спустя сутки уже рассказывал о том, как проводил ночи напролет у них на вилле или кутил с ними в престижных ночных клубах. Он был разговорчив и весел, умел импровизировать на обоих языках и обладал определенной раскрепощенностью и напористостью, которые способствовали не только продаже картин, но любому начинанию в Америке, стране бизнеса и успеха. Плодом его ночных похождений стало знакомство с самим Арнольдом, то бишь Шварценеггером, и предложение последнего написать сценарий для Голливуда по Кузиным рассказам о его российских приключениях. А «приключения», судя по всему, были недюжинные… Когда он засучивал рукава рубашки, делая это небрежно и без специального умысла, на его левой руке, от локтя к кисти, был виден замысловатый узор: штук двадцать зарубцевавшихся шрамов. «Сидел за глупость, антиквариат, фарца!» — глядя вдруг исподлобья, бросал Кузя и продолжал какое-нибудь дело, призванное укрепить его тело, ум или кошелек.

Дома он качался, смотрел телевизор и рассуждал о жизни в Америке, зубрил незнакомые английские слова и читал Набокова. «Какой писатель! — восторгался он, и на лице его при этом играла мечтательная улыбка. — Слова такие… нежные, правда?» Как-то раз он подвозил меня до дома на своем «мерсе» и, глядя на тонкий месяц в высоком калифорнийском небе, на аллею из пальм и кипарисов, вдруг расчувствовался и принялся рассуждать. «Я или стану крутым миллионером и все здесь куплю… или буддистским монахом!» — сказал он мне доверительно. Я удивилась такому разбросу фантазии, особенно образу монаха. Он почувствовал мою иронию и сказал, что в его желании нет ничего странного, потому что и то и другое — стороны одной медали, он сознает, что деньги могут разочаровать и все это пустое, а движет им азарт игрока, он хочет или завоевать этот мир, или отказаться от его ценностей. Он даже успел порассуждать о том, что продавать произведения искусства безнравственно, и всякий раз, когда он получает деньги за Пикассо и Шемякина, его сердце сжимается и на душе кошки скребут. Я дивилась этому феномену, в очередной раз наблюдая, как он снимает со стены тот или иной «шедевр», раскланивается с респектабельным покупателем, а выходя из галереи, попадает прямо в руки двум-трем долговязым моделям, погружает их в машину и уносится в ночь, чтобы на следующее утро, отжимаясь на полу, рассуждать о завоевании этого вражеского мира. Однажды он попросил у меня десять долларов в долг. Я сказала, что не могу ему ничего дать. К моему удивлению, его это только подзадорило, и он начал торговаться. Сначала он снизил сумму до семи долларов, но когда я отрицательно махнула головой, то словно на аукционе стал называть по нисходящей: пять, четыре, три… И в конце концов, дойдя до финала, спросил: «Ну хоть доллар-то у тебя есть?» Это был пример того, как мой коллега и брат по славянской крови с жадностью и нацеленностью настоящего борца вырабатывает тактику успеха.