Елена Коренева - Идиотка

Ну так вот, возвращаясь к себе… Зато теперь я знаю, что такое „дружба“, что такое „спасение“ — что значат все эти слова, которыми я был напичкан с самого рождения. Я привез их сюда в чемодане и ни разу его не раскрыл. Я ни разу не воспользовался ими, но они здесь, при мне. Я все еще храню их в сердце. Разве не ты хотела, чтобы я показал тебе и себе, в чем их истинный смысл? Вот я и проживаю их здесь каждый день: одиночество, нежность, безразличие, мечта… И пусть мой друг называется „бывшим“ физиком, а в настоящем он — швейцар, официант и пьяница, а я называюсь „бывшим“ актером, бродягой и неудачником, — это та цена, которую я должен был заплатить, чтобы узнать смысл слов, написанных в книгах, которые мы читали, которые хотели нам что-то сказать, но мы их не услышали… И если это единственный путь доказать, что ты и эти книги не врали, то все равно так тому и быть. А потом… а потом, кому все это будет нужно, то, что я здесь понял? Тебе? Если ты умрешь, так меня и не дождавшись… Я не знаю. Впрочем, в воздухе что-то всегда остается, какие-то частицы памяти и когда-нибудь они будут предъявлены как неоспоримое доказательство…

Так пусть этот автор пишет свою книгу — кто-то ведь должен написать о нас с тобой. И чем раньше, тем лучше. Это будет книга о потере самосознания, или identity. А разве оно было? Если да, то я этого уже не помню. Вот так».

Postscriptum: Василий Аксенов действительно рассказывал в тот год о своей будущей книге. Написал он ее или нет, увы, не знаю. Я же в своих заметках приняла облик некоего юноши, чтобы отойти от автобиографичности повествования. А то, что интонация несколько заимствована у того же «Эдички», так это объяснимо: блудный сын, уличный бродяга, маргинал — довольно точный образ для выражения чувств эмигранта.

Прежде чем обосноваться в Нью-Йорке и сообразить, кем быть (бомжом, служащей от пяти до девяти, а может официанткой-актрисой или обиженной на весь мир одиночкой, скучающей на диване?), я решила проверить, что происходит на сердечном фронте. Мной ведь руководили в первую очередь чувства… Впрочем, хотела бы я посмотреть на человека, у которого по-другому. А чувствами я была связана с Парижем, где вот уже второй месяц находился Доминик. Мой друг по несчастью, «отщепенец», брат актер… одинокий красавец с серьгой в ухе. «Лена, только не уезжай в Париж, не делай эту глупость!» — наставлял меня знакомый. Его звали Марк, он был бывшим учеником Кевина в школе Мидлбери, дружил с нами и в подражание нашему браку даже женился на русской актрисе. Марк оказался на удивление благороден и решил поддержать меня материально — вручил конверт с тысячей долларов, сказав, что это безвозмездно. Он просил одуматься и не тратить эти деньги на Париж, а остаться в Нью-Йорке и вести себя благоразумно. Но я ему этого пообещать не смогла, сообщив как больной здоровому, что еду и ничего поделать с собой не могу. Он только развел руками, но деньги не отобрал…

Доминик, поджидавший меня на балконе своей новой квартиры, так волновался, что то и дело бегал в туалет — его мутило… а я все не ехала, хоть мой самолет уже давно приземлился в аэропорту Орли. По странной женской логике я решила сначала заехать к Уберу — мне нужны были пути к отступлению, если что… А Убер по прошествии пары лет снова приобрел черты преданного друга, вроде немецкой овчарки, только в данном случае — французской. Рассказав Уберу, что я нахожусь на грани развода и влюблена, я оставила у него свой самый тяжелый чемодан и отправилась по адресу Рю дю Бург — Тибург, где поджидал меня взволнованный Доминик. Мы встретились на крутой винтовой лестнице и бросились в объятия друг друга. Он подхватил мои сумки и провел в квартиру. Здесь в одной комнате жил он, а в другой — его друг, режиссер по имени Пьер. Друга не было дома, и мы стали оживленно болтать и кувыркаться по многочисленным диванам, как веселые шкодливые дети. «Ты надолго приехала?» — спрашивал меня Доминик. Я пожимала плечами — мол, не знаю. «Если тебе не нравится эта занавеска в моей комнате, то можешь ее перевесить», — сказал он, указывая на кусок рогожи на окне. Я оглядела комнату, примерившись к занавеске, на тот случай, если вдруг останусь здесь жить. «А вот и Пьер!» — Доминик указал мне на полноватого мужчину небольшого роста, открывшего своим ключом входную дверь. Пьер улыбнулся и, подойдя ко мне, поцеловал руку. Я почувствовала себя как на кинопробах — ведь передо мной был режиссер, — и начала что-то оживленно ему рассказывать, стараясь быть интересной. Правда, на роль он никого не искал, потому что на нее уже был утвержден Доминик, в буквальном и фигуральном смыслах. Он репетировал с Пьером роль Арманда в пьесе «Дама с камелиями», и играть предстояло на французском. Пьер расспрашивал меня о моей работе в Москве, о моих ролях, затем почему-то вспомнил фильм Лилианы Кавани «По ту сторону добра и зла» — о Ницше, Лу Андреа Саломе и их друге Поле Рее. «Не видели?» — поинтересовался Пьер. «Нет», — ответила я. (В 1995-м году, в Москве, мне предложат сыграть Лу Саломе в театральной постановке Жени Каменьковича. Готовясь к роли, я среди прочего посмотрю фильм Лилианы Кавани. Поразительно, ведь заведя разговор об этой картине, Пьер намекал тогда на ситуацию треугольника, которую пережили мы с Кевином и Домиником. А возможно, что теперь — с Домиником и Пьером. И как странно, что мне выпало играть этот сюжет…)

Я поселилась в комнате у Доминика, не зная точно, надолго ли и что я могу или хочу здесь делать. Предстояло выяснить нашу общую ситуацию. Иногда по утрам Пьер, предварительно постучавшись, заглядывал к нам в комнату и, увидев мирно посапывающего «ученика» в объятьях откуда-то взявшейся русской подруги, стоял молча, затем со вздохом ретировался, поднимая с пола оброненное мной нижнее белье. Доминик просыпался и, ругая себя за поздний подъем, куда-то бежал. Как подающего надежды актера, его окружили всем необходимым вниманием: с ним работал парикмахер, создавая стиль и имидж, учитель языка ставил дикцию, ему делал и фотопробы и возили в магазины подбирать одежду. Помимо репетиций с Пьером, он готовился к поступлению в двухгодичную театральную школу, и ему предстояли экзамены. Первые дни я ждала, когда он освободится от очередного урока или фотосессии, временами сопровождая его к стилисту или парикмахеру. Все это мне было хорошо знакомо по собственному опыту, и я старалась быть очень деликатной, видя, как самозабвенно он отдается всем процедурам, производимым над ним. Однако меня начало тяготить ощущение ненужности — положение женщины, ждущей любви от мужчины, из которого всем миром делают актера, казалось слишком нелепо. Да и на роль старшего и более опытного советчика я не годилась — в Париже в этом качестве с большим успехом выступал Пьер. Особенно болезненно я почувствовала силу интеллектуального влияния Пьера на его «младшего друга» в день рождения Доминика. Пьер преподнес ему огромную книгу о французском кинематографе, чем, кажется, угодил имениннику больше меня, подарившей какую-то сентиментальную чепуху. Открыв книгу, Доминик впился глазами в текст и долго не выпускал ее из рук. Глядя на него, я почему-то вспомнила первые дни знакомства с Андроном. И то, как меня посвящали в тонкости светской жизни и приобщали к магии киномира. Увы, человека никогда не удовлетворяют чужие рассказы о том, что он хочет и должен пережить лично… Я понимала это, и мне было безумно грустно. Мои женские нежности и знаки внимания не могли конкурировать с мужской дружбой. Пьер с его отеческой любовью совмещал в себе и мать, и отца, и брата, и режиссера и мог предложить все, что мечтает получить в интеллектуальной и культурной столице мира молодой амбициозный провинциал. А приносить любовь к женщине в жертву своему профессиональному будущему Доминик уже научился.