Елена Коренева - Идиотка

Я заскучала и решила развеяться, навестить старых знакомых. Набрала номер телефона. «Леночка, где вы? Сейчас же садитесь на электричку и приезжайте ко мне в гости, в Нормандию. Немедленно. Пишите адрес, я больше не хочу ничего слышать, как не стыдно столько времени не звонить!» — кричал в трубку Николай Львович Двигубский. Меня приятно удивила его неподдельная теплота: не все русские способны так радоваться неожиданному гостю. Зачастую, уехав на Запад, они начинают прятаться от соплеменников, не желая ворошить воспоминания о прошлой жизни. «Поехали со мной в гости — к моему другу и очень хорошему художнику», — предложила я Доминику. Но он отказался. Пьер, услышав имя Двигубского, оживился и стал советовать Доминику поехать, говоря, что это талантливейший художник и знакомство будет очень интересным. Но я все-таки поехала одна.

Николай Львович большую часть времени проводил в Нормандии, только временами наезжая в город. Я обалдела, когда увидела средневековый замок, а точнее, шато, в котором жил Двигубский. При встрече восторгам не было предела, меня угощали, поили вкуснейшими винами, развлекали, устроили экскурсию по местному городку и по самому шато. Николай Львович привел меня в свою мастерскую, которая располагалась в отдельном домике. Я увидела его новые работы. Меня поразило, что теперь в его картинах превалировали светлые тона, в противоположность прежним — замшелым, тусклым, подвальным. Они словно наполнились воздухом, белым и голубым. С одной из его работ на меня смотрело очаровательное девичье лицо — портрет одной из его приемных дочерей. «Новая муза» — мелькнула у меня мысль. За Николаем Львовичем бегала дворняга, любимица хозяина. Это странное лохматое существо отзывалось на кличку «Петрофф» — или какую-то похожую русскую фамилию.

Я решила позвонить Доминику в Париж. Не забуду наш разговор. Только я произнесла пару слов, он поинтересовался: «Где ты находишься, в огромном пространстве? Когда ты разговариваешь, слышно эхо!» Я и правда чувствовала себя как в декорациях «Ромео и Джульетты» — каменные ступени, пол, бесконечные потолки, залы, камины. Тем забавнее было услышать в этой обстановке потрясший каменные своды голос Людмилы Зыкиной, несущийся то ли с пластинки, то ли из магнитофона. Ее песни любила мама Николая Львовича. Аккуратненькая и голубоглазая седоволосая женщина самозабвенно слушала любимую певицу под недоуменные вздохи своего сына. Проговорив со мной до рассвета, Николай Львович со свойственным ему спонтанным азартом вдруг взялся показать мне знаменитое побережье, на котором высадились в 1944 году союзные войска американцев и англичан. Мы сели в машину и поехали. Оказавшись на месте, долго бродили по песчаному берегу, смотрели в серую даль на голосистых чаек. Вернувшись, снова разговаривали и пили вино.

Спать меня уложили в огромной комнате на такой же, королевских размеров, кровати. Когда свет был потушен, из угла на мягких лапках вылезла черная кошка и в два прыжка оказалась у меня на груди, свернувшись у шеи наподобие черного воротника. «Кыш, пошла!» — прикрикнула я на нее и сбросила с себя на пол. Но она тут же запрыгнула обратно и приняла позу удушливого воротника, громко мурлыча и бодая меня мокрым носом. Я вновь попыталась сбросить ее, но тщетно. Пока были силы, я боролась со странным зверем, похожим на оборотня, а потом все-таки погрузилась в сон без задних ног (чуть было не сказала — лап). Проснувшись довольно поздно, я не обнаружила черной гостьи, а выйдя к столу в гостиную, пожаловалась, что с трудом уснула. Хозяева с любопытством выслушали мой рассказ, многозначительно переглянулись, заулыбались и сказали, что это кошка тещи Николая Львовича, которая находится в отъезде. Меня поразило, что о кошке говорили с подчеркнутым уважением, как будто она могла все слышать и обидеться, если что не так. Я также обнаружила, что супруга Николая Львовича пребывает в раздраженном состоянии из-за вчерашней «пропажи» своего мужа. Ему наверняка влетело за ночное бдение в компании со мной. По-моему, она так до конца и не поверила, что он в пять утра показывал мне место высадки десанта…

Вскоре я снова вернулась в Париж. Доминик явно нервничал — мое присутствие стало вносить какой-то разлад в его взаимоотношения с Пьером и в планы на будущее. Кажется, что тот ставил ему условия: «или я, или твоя учеба в актерской школе». Пьер относился ко мне с большим вниманием, но, очевидно, был недоволен раздвоенным состоянием Доминика.

Как-то мне пришло в голову спросить его, не может 377 ли он помочь и мне устроиться жить в Париже. Какая разница, где мне быть, ведь и Америка и Франция для меня чужие страны, а в Россию я все равно не могу попасть. «Что конкретно ты хочешь: жить здесь или работать?» — переспросил меня Пьер. Мне опять задавали невозможный вопрос, противопоставляя две вещи, которые в моем сознании всегда были соединены. Я замешкалась: «Ну, работать… Или нет — жить…

Но как же я буду просто жить, ведь все равно придется работать?» Пьер ничего не ответил мне. Вскоре Доминик вызвал меня на разговор о моих планах. «Ты собиралась со мной остаться, когда ехала сюда?» — спросил он. «Нет, не знаю…» — как-то неопределенно ответила я. «Ну тогда тем более… — отозвался он на свои мысли. — Я не думаю, что наши взаимоотношения — это любовь нашей жизни. Сейчас я могу все потерять. Я выбираю работу и хочу, чтобы ты это знала». На следующее утро я собрала свои вещи и переехала к Уберу. (Как предусмотрительно я заехала к нему из аэропорта!) Не ожидавший такой прыти Доминик звонил, справлялся, приглашал назад. Очевидно, что мы еще не слишком хорошо знали друг друга.

Я снова оказалась у Убера — теперь уже в его новой, отстроенной им самим квартире. Здесь было много комнат, расположенных сразу на двух этажах. Теперь я была не его единственной Ленушкой или благополучной женой американского профессора, а потерянным человеком, с разбитым сердцем и сумасшедшей головой. Он слушал меня как старший брат и врачевал мои раны уверениями, что я всегда могу полагаться на его дружбу и знать, что я своя в его доме.

В комнате, где я спала, лежали ковры, когда-то купленные им в Дагестане и Баку. А на полках стояли бюстики Ленина — советский кич, столь почитаемый французами. Среди них красовались чашки и блюдца из Гжели — мой подарок, сервиз, отправленный ему когда-то с оказией… «Господи… как больно!» — хотелось сказать словами героини «Романса о влюбленных». И куда же мне теперь ехать?

В таком болезненном состоянии я несколько дней лежала на диване и смотрела в потолок. Иногда выходила купить сигареты или посидеть в кафе, глядя на сдуваемых ветром воробьев. У людей в Париже такие лица, как будто они все с кем-то расстались, особенно у тех, что сидят в кафе… Наступило воскресенье, а в этот день в городе закрываются почти все киоски, где можно купить сигареты. Город становится полупустым и каким-то ленивым. На меня это подействовало убийственным образом, и я написала стихотворение, которое через несколько лет будет иметь очень странное, несколько мистическое продолжение… «Лежа на постели в воскресенье… и слушая дыхание французского двора… что равноценно лежанию в пустыне… в любой другой день недели… я думаю о средствах самоубийства…» и так далее.