Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Вика переживал за исход боя, опасался за жизнь тореадора и желал смерти быку. Шумел вместе с публикой и часто поглядывал на ложу арбитра. Он явно впитывал частички фактов и насыщался волшебной атмосферой. А когда на следующий день, уже в машине по дороге в Толедо, В.П. вновь завёл речь об искусстве боя быков, я безрадостно понял, что на мне отрабатывается, чтоб не забыть, пассаж о корриде в его будущих заметках.

Скорбное предчувствие воплотилось в действительность.

Тюкаю на «Эрике» большую рукопись, радуюсь, что Некрасов взялся за писание, давно пора. И конечно же, он не удержался и пустился во все тяжкие о корриде, о тореадорах и матадорах, верониках и мулетах! Я заглядываю вперед, листаю рукопись – снова о быках, о ритуалах и правилах, заковыристые термины для гладкости изложения. Подряд несколько страниц! Ведь ничего раньше не понимал в этом! Единственное знал – что быка желательно в конце концов умертвить… А тут целую главу посвятил. Не даёт ему покоя Хемингуэй, подражает ему, злорадствую я. Как хочется моему Виктору Платоновичу тоже прослыть если уж не знатоком, то хотя бы просвещённым любителем боя быков!

Подражает или нет, но страницы о корриде получились интересными, нечего бога гневить. Пусть забавляется человек, успокоился я, но как ему намекнуть, чтобы он не вздумал ещё раз возвращаться к бычьей тематике…

Подражание Хемингуэю проскальзывает и в первых парижских записках, но ненадолго.

Некрасов быстро улавливает собственную манеру описания бесконечных сидений за столиком кафе, божественного вкуса разливного пива, шатания по улочкам Латинского квартала или топтание у рундуков букинистов вдоль набережных Сены. Так что перед Хемингуэем краснеть нам не приходится. Американский певец Парижа был не скажу, что посрамлён, но местами переплюнут. И перепит.

В журнале «Стрелец» за пару лет до смерти Некрасова был опубликован большой его рассказ. И тут дрогнуло сердце и перо писателя, отдал-таки дань почтения прекрасной хемингуэевской книжке о Париже, назвал свой рассказ «Праздник, который всегда и со мной». Кумир Хэм, наверное, довольно ухмыльнулся на небесах, а его почитатель Некрасов при встрече с ним, я думаю, почтительно развёл руками. Мол, что поделаешь, Париж, как ни верти, а праздник. Лучше, мол, не скажешь…

«Что его ни раскрою – всё хорошо», – писал Лев Толстой о Куприне. Так можно сказать и о Викторе Некрасове.

Позволю себе заметить, дорогой мой Витька, писал мне В.П., что я не считаю себя профессиональным писателем. Конечно, я зарабатываю на жизнь своим пером. Игривым, шаловливым, лёгким, но не блудливым! Но пишу я лишь тогда, когда мне хочется. Пока такое получалось, дальше не знаю.

Но он любил, когда его называли писателем. И сам так отрекомендовывался.

– Вы чем занимаетесь в жизни?

– Пишу! – сухо отвечал В.П. незнакомым людям.

И люди умолкали, часто с почтением.

– А что вы пишете? – настаивали очень уж общительные.

– Разное! Это зависит от расположения духа!

Действовало безотказно, даже самые неугомонные отпадали с вопросами…

Мама на всё лето уезжала преподавать в Русский культурный центр в Медоне. Виктор Платонович с наслаждением вкушал, – а иногда и всасывал, – радости холостяцкой жизни.

На телефонные вопросы мамы, чем, мол, питаешься, отвечал словами известного до войны парижского журналиста и острослова Дон Аминадо. Который, недоедая на скудные гонорары, дал объявление в «Русской мысли»: «Хожу на обеды. Расстояниями не стесняюсь!»

– Что вы хотите, Виктор Платонович, на ужин? – затевала обычный разговор Мила.

– Супчик!!!

– А котлетки хотите?

– Хочу и котлетки, но сейчас – супчик!

В нашей семье при слове «суп» все понимающе ухмылялись. Как-то Мила налила холостякующему Вике тарелку приготовленного пару дней назад супа и пошла хлопотать на кухню.

Чтобы поддержать приличия, я сидел за столом, присутствовал при трапезе.

Выхлебав суп, он невнятно поблагодарил.

– Ну, как суп? – спросила Мила.

– Прокис! – не вдаваясь в подробности, объявил В.П. и закурил.

– Как прокис? Почему же вы съели прокисший суп?! – запричитала Мила.

– Другого нет, а прокисший был тоже неплох, – спокойно ответил В.П.

С тех пор вопрос «Как суп?» вошел в анналы.

Вкусы Некрасова отличались лёгким извращением. Чёрную икру, устриц, крабов и гусиную печёнку – в рот не брал. Обожал оладьи, манную кашу, котлеты, супы и борщи, вареники с вишнями, чай с лимоном и булку с докторской колбасой.

К изыскам относился скептически. Вернувшись из гостей, где подавали маринованные куриные крылышки, с горестью сообщил:

– Накормили какими-то подмышками!

Из Норвегии Вика привёз пуд роскошной рыбы – солёной и копчёной. Мы с Милой поедали её, начиная с утреннего кофе. В.П. наслаждался нашим аппетитом, а с меня просто не сводил глаз.

– Что, плутовку сыр пленил?! – радовался В.П.

Я уписывал за обе щеки. А чтобы порадовать нашего рыбного благодетеля, ещё и разыгрывал акулий инстинкт, которым, по слухам, страдал дедушка Крылов.

Паясничая, я напомнил с укором Вике тот прекрасный день, когда он вёз красную рыбу с Камчатки и наивно надеялся довезти её до Киева. Но в Москве у Лунгиных рыбу перехватили и, позвав близких друзей и соседей, умяли её за считаные минуты.

– Точно так ели, как ты сейчас, Витька! – с тоской по родине промолвил В.П. и побежал за фотоаппаратом, увековечить…

Первое время писатель щеголял по квартире в махровом банном халате поверх домашней одежды, на манер английского эсквайра, выкроившего время отдохнуть в курительной комнате. Бывало, что и гостей в нём принимал. Приводя в негодование Милу, утверждавшую, что до приезда советских диссидентов такого позорища Парижу и не снилось.

Наконец ею был куплен в подарок Виктору Платоновичу халат явно поприличней, ставший излюбленным атрибутом домашнего уюта.

Вторым признаком уюта было чтение вслух. Читались любимые рассказы Тэффи.

Вика усаживался с книжкой и, оглядев стол, начинал красиво читать. Первым всегда шел «Городок» – о парижских русских после революции.

«Общественной жизнью интересовались мало. Собирались больше под лозунгом русского борща, но небольшими группами, потому что все так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить двадцать человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных. А если не были, то немедленно делались».

– Ах, как это знакомо! – радостно злопыхали гости.

«Жители городка любили, когда кто-нибудь из их племени оказывался вором, жуликом или предателем. Ещё любили они творог и долгие разговоры по телефону. Они никогда не смеялись и были очень злы».