Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Вдруг в слякотную субботу, утром 11 марта 1976 года, позвонили из ОВИРа.

Приятнейший женский голос сообщил, что «вашей семье и вам лично, Виктор Леонидович, разрешён немедленный выезд в государство Израиль»…

Я страшно расстроился – так поспешно надо расставаться с друзьями! Ведь всего месяц назад нам решительно отказали и с открытой улыбкой порекомендовали оставить всякую надежду на отъезд.

Но опальный писатель Виктор Некрасов развил во Франции и Америке неутомимую гуманитарную активность под лозунгом «Отпустите детей Некрасова!». Он без устали орудовал и в прессе, и на радио, и в кулуарах.

Советская власть не учла ещё и того, что в далёком Париже знаменитый поэт-коммунист Луи Арагон был недавно награждён орденом Дружбы народов. Орден порешили вручить в его восьмидесятилетний юбилей.

Наградой юбиляр оскорбился. Орденишка ведь был затруханным, даже не трудовешник, а типа «Знака Почёта», в обиходе называемого «Краковяк» из-за странноватой позы рабочего с колхозницей, как бы играющих в «ручеёк». Такая регалия вручалась обычно иностранным прихлебателям среднего пошиба или же неглупым функционерам из нацменов. А для такого густопсового в своё время коммуниста и действительного таланта, как Арагон, это было так же унизительно, как получить, скажем, звание заслуженного деятеля искусств. Ведь всего пять лет назад поэт удостоился высокого ордена Октябрьской Революции!

Так вот, 25 февраля 1976 года Некрасов вместе со своим новым другом профессором Ефимом Эткиндом был принят Луи Арагоном у него дома. Вика попросил поэта заступиться за нас, своих детишек.

Арагон оказался на высоте – тут же пошёл в советское посольство и заявил послу, что откажется от ордена, если детей Некрасова не выпустят из Союза. Луи Арагон оставался высочайшим авторитетом во Франции, и его угроза была воспринята Советами с должным почтением. Из Москвы приказали – чтоб этих долбаных детей и духу не было! В Кривом Роге немедля аукнулось, дескать, исполним в лучшем виде!..

Когда перед самым отъездом я явился за откреплением к начальнику военкомата, пьющему майору, знакомому ещё со студенческих лет, тот не побрезговал выйти из кабинета в коридор и начал громогласно, с легкими и необидными матючками, стыдить меня. Заманчиво попахивая водкой, уличал в низких моральных качествах, в покушении на предательство социалистической родины. Я невозмутимо смотрел на него, выпятив губы, как каменный истукан с острова Пасхи.

Майор вдруг осёкся на полуслове, схватил мою руку и душевно потряс. Майора осенило! Ведь этот простой русский парень, офицер запаса и наверняка патриот, собирается уезжать не по своей воле, а засылают его на специальное задание в Израиль, в самую пасть мирового сионизма!

Ободряюще тряхнул головой: «Желаю удачи, старлей! Давай там, действуй!»

До конца марта мы всё продолжали получать, с месячной задержкой, обнадёживающие и ободряющие письма от родителей. Тогда они ещё не знали, что нам разрешат выезд. Получалось какое-то воспоминание о будущем…

А на самый последок пришло письмецо: «Возможно, Ваша мама и Вика Вам обо мне рассказывали…» Поэт Владимир Корнилов спрашивал, как ему поступить с марочным каталогом. Вика, мол, просил обязательно нам переслать. Может, кто-нибудь из вас будет в Москве?..

Каталог был на французском языке, но московские букинисты заплатили за него половину моей шахтерской зарплаты. На вырученные деньги мы пошли с провожающими – Милиной сестрой Олей и её мужем Володей – в купечески роскошный ресторан «Славянский базар». Лепнина, позолота, чёрные бабочки у официантов и сборная солянка так взбудоражили наше криворожское воображение, что все мы до сих пор вспоминаем этот чертог роскоши…

– А ты хоть помнишь наш отъезд? – спросил я недавно сына Вадика, сейчас сорокапятилетнего детину.

– Помню! – улыбнулся он. – Я был во дворе, ты позвал меня из окна. Достал спрятанную пачку жевачек. Бери всё, сказал, иди и гуди с друзьями! Мы уезжаем!

Бабки внизу на лавочке сообщат мне к вечеру, что наш девятилетний Вадик продавал дальним соседским приятелям поштучно уже жёваную резинку за десять копеек. Бабок постигнет разочарование – я не разорался на сына, но посмеялся…

Мы с Милой успели съездить в Киев, чтобы продать букинисту все наши богатства – альбомы по искусству, оставшиеся в наследство или присланные Некрасовым.

Я еле доволок чемоданище с альбомами до магазина, приведя в смятение заведующую громадной кучей бесценных книг, хотя она и была мною предупреждена.

Другой громадный фибровый чемодан еле вместил все бумаги, оставшиеся от Некрасова, – вырезки, записки, рукописи, правки, привезенные мною из Киева. Получился как бы архив писателя, который я и повёз в Москву к Раисе Исаевне Линцер.

В Харькове меня приветливо ссадили с поезда два милиционера и пригласили пройти в привокзальный участок.

– Ищем оружие! – сообщил с важным видом лейтенант и попросил открыть чемодан.

– Вот и хорошо, – пошутил я, – как раз оружия у меня на этот раз и нет!

– Мы и другое тоже ищем! – серьезно сказал милиционер и удивился, увидев бумаги. – Вы что, писатель?

Некрасовские бумаги я оставил в кладовке у Раисы Исаевны…

Мы выехали из Москвы в Вену 11 апреля 1976 года.

Во французском посольстве в Вене, несмотря на пасхальные каникулы, в экстраординарном порядке – спасибо высоким парижским друзьям Некрасова – нам выдали въездную визу во Францию.

На Восточном вокзале в Париже 21 апреля 1976 года нас встречала мама, прозревшая после операции глаз, и многочисленная компания Викиных новых друзей.

Считалось, что вот тут-то, во Франции, мы и должны вздохнуть полной грудью, вкусить немедленно рахат-лукума свободы, но мы ещё терзались столькими воспоминаниями…

Киевскую слежку я впервые заметил летом 1973 года.

Выйдя из подъезда, мы с Викой медленно пошли по Пассажу в сторону Крещатика. Прохожих было немного.

На Бессарабском рынке надо было купить густой сметаны к любимым оладьям.

Возле рынка встретился мужчина, торопившийся, видимо, по делам. Именно этим – быстрой походкой – он на секунду и привлек почему-то моё внимание. Это был тот же самый, обогнавший нас ещё в Пассаже.

– Э-э! – озарило меня, и я повернулся к Некрасову. – Да это нас пасут! Этого чувака я видел в Пассаже, точно!

Я взволновался, но Виктор Платонович высмеял меня, и мы пошли дальше. Пару раз я резко оглядывался – нас никто не преследовал. Вика измывался, плясал, как он шутил, на крышке гроба, мол, мания преследования, результат внутриутробной алколизации…

Я начал осматриваться, присматриваться к лицам. Прошли с километр. И всё стало на свои места. За нами действительно следили.