Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Некрасов особо не распространяется, говорит отрывисто. Набросилась советская власть на Ваню, долбает его за рукопись «Интернационализм или русификация». А он упрямец и принципиальный, и они наверняка упекут его, хотя он и болеет…

– Человек хочет говорить по-украински, так пусть себе говорит! Он ведь не всегда неправильно рассуждает, – тихо произнёс Некрасов.

– Да что ему этот украинский язык?! – я решил щегольнуть эрудицией. – Тоже мне язык, смесь польского со старославянским! Я вот прочёл недавно, что украинский язык – это рабский язык!

Я никогда не видел, чтобы В.П. так разъярился, и никогда не увижу до самой его смерти.

– Слушай, никогда, блядь, не заикайся при мне об этом! Люди идут в тюрьму за свой язык, а ты повторяешь мне газетную фуйню! Никогда не лезь с такими идиотскими высказываниями! Ты понимаешь, честных людей судят за их мысли, вот что самое страшное!

Мне было так стыдно, так ужасно противно, что я запомнил этот разговор слово в слово. А к незнакомому Ивану Дзюбе проникся симпатией…

Иван Дзюба очень нравился Некрасову. В Киеве я часто слышал, как Вика называл его по-настоящему толковым парнем.

Некрасов, бывало, пошучивал, что он сам ревностный приверженец хаотического образа жизни и с младенчества враждует с дисциплиной. При случае прихвастывал, что независим, как сиамский кот. Поэтому ему, человеку с непредсказуемым нравом, импонировал спокойный, обстоятельный, вероятно даже педантичный Иван Дзюба.

Как-то через пару дней после посещения Дзюбы в больнице, по выходу его на свободу после ареста, Вика долго рассказывал нам – Гелию Снегирёву и мне, – как понравился ему усталый, печальный, но совершенно не озлобленный Ваня.

– Вообще-то он правильно многое говорит, – кивал головой В.П. – Хотя я и не согласен с его коньком – русификацией Украины. Но смотрите, как его терзают и ломают! Поневоле поверишь в его правоту, раз эти гады так злобствуют…

Вскоре я ещё раз подскочил в Киев, просто так, на недельку. И мы вновь гуляли, абсолютно трезвыми, по улице Ленина, и я спросил между делом, как там дела у этого националиста Дзюбы.

– Засудили его! – бросил В.П.

И вдруг заговорил, на удивление горячо, даже с восхищением:

– Как он на суде себя вёл! Всем нос утёр! Говорят, даже свидетели обвинения боялись смотреть друг другу в глаза! Но дали парню пять лет! Какие суки! Ваня, умница, все их экспертизы опроверг! Но никто не заступился! Никто!

Некрасов отвернулся, а я молчал. Что я мог сказать? Шел рядом и молчал…

Много позже я узнал, что рукопись прославленной книги Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация» Некрасов читал, когда она была ещё в форме письма к первому секретарю ЦК Украины Шелесту.

Попав в Париж, Некрасов сразу написал статью «Иван Дзюба, каким я его знаю».

«А вот такие понятия, как порядочность, благородство, терпимость, сердечность, кротость, милосердие, великодушие, ну и упомянутая уже деликатность, начисто выпали из нашего словаря положительных качеств… Враги Дзюбы любят называть его хитрым и опытным демагогом. Это всегда говорят о людях не так хитрых, как умелых, с которыми трудно бороться логическими категориями, поскольку логика на их стороне… Поэтому их называют демагогами… Дзюба всегда сражается с открытым забралом… но иной раз может воспользоваться и оружием противника».

Очень жалел Ивана, когда тот как бы покаялся публично.

– Что там с ним делают? Как его там давят! – говорил он печально. И вздыхал. Россия… Украина… Киев…

Некрасов любил говорить, что никогда не слышал – «русские киевляне», «украинские киевляне», но все говорят – «киевляне». Просто киевляне!

В очерках «По обе стороны стены» Некрасов беспрерывно сравнивает. Как здесь, как там. Здесь лучше, успокаивает он себя.

Всё, всё, тебе говорят, забудь о прошлом! А как забыть? А Киев? А Днепр? А Москва? А пляж Коктебеля? И главное – читатели-то твои? И понимаешь, что ты не жалеешь лишь о гомункулусах, о ерунде, о декорациях, о деталях. А вот о первостатейном тоскуешь. О людях тоскуешь – друзьях, знакомых, соседях по столику, попутчиках, прохожих в Пассаже и купальщиках на Днепре… Говорящих, думающих, шутящих на русском языке, твоём родном языке… И на украинском тоже. Чего там хитрить…

– Я злюсь, когда без тени иронии, чтобы обидеть, меня называют москалём, – говорил Некрасов. – Как какого-то интервента или работорговца…

Москалём его обозвали в 1975 году в Канаде местные украинцы, ярые антисоветчики и такие же русофобы. Согласен, говорил Виктор Платонович, что натерпелись они от преступлений советской власти дальше некуда. Но они хотят отрешить его, истинного киевлянина, от Украины, обвинить во всех её бедах и отстранить от забот!

– Я русский, но прожил всю жизнь в Киеве! Вся моя семья глубоко чтила украинский народ! – горячился Некрасов.

И если ему бывает больно или радостно за Россию, он абсолютно так же переживает и за Украину.

– Это моя страна, Украина! – сколько раз повторял В.П.

Вместе с Иваном Дзюбой Виктор Платонович выступил 29 сентября 1966 года на знаменитом митинге в честь 25-летия расстрела десятков тысяч людей в киевском Бабьем Яру. Толпа скандировала их имена. Они призывали помнить о тысячах и тысячах погибших, почтить их смерть достойным памятником, не дать поднять голову антисемитизму.

В Париже через много лет Вика возмущался памятником, наконец установленным в память расстрела в Бабьем Яру.

– Что за помпезность! Что это за мускулистые богатыри с гордо поднятыми головами! Просто непонятно, почему они сдались в плен! – саркастически вопрошал он, потрясая передо мною украинской газетой.

Но газетная вырезка в рамочке была поставлена на полку.

А вскоре он объявил, что памятник хорош и такой, по крайней мере, есть где цветы положить, слезу уронить, вспомнить да задуматься…

Тогда же, после митинга в Бабьем Яру, начали таскать Некрасова по райкомам и горкомам, надо, мол, разобраться с этой сионистской провокацией.

– Зачем вы, Виктор Платонович, идете на поводу у сионистов?! Разве немцы расстреливали одних евреев в Бабьем Яру? Были там и русские, украинцы, наши военнопленные.

– Правильно, расстреливали не одних евреев, но только евреев убивали лишь за то, что они евреи! – отвечал он.

На него смотрели глазами мороженного окуня…

Советская власть всегда чрезвычайно опасалась людей, уважающих себя, спонтанных, бескомпромиссных. Некрасов был именно таким человеком, к тому же обаятельным, ироничным и по-настоящему тонко воспитанным.

– Ну зачем вам, Виктор Платонович, – удивлялись одни, – нужно ввязываться в эти еврейские сборища, лезть на рожон из-за этого Бабьего Яра? Всё и так утрясётся, не стоит ссориться с партией из-за каких-то евреев!