Юрий Сушко - Я убил Степана Бандеру

– Что вы имеете в виду?

– Богдан, поймите, – Зайдель за месяцы общения со Сташинским уже привык, что этому парню всё приходится повторять по нескольку раз, – есть факт преступления, есть преступник, который не отрицает совершённого… проступка. Он заслуживает наказания? Безусловно! Но есть и заказчик преступления, который превратил… добропорядочного человека против его воли (заметьте, это важно!) в убийцу. Так кто заслуживает большего наказания? Именно – заказчик! Им в нашем случае выступает государство , которое ненавидят во всём мире… Курить хотите? Ах да, простите, всё забываю, вы ведь бросили. Молодец, я вам завидую.

– Как там Инге? – не обращая внимания на последние реплики адвоката, спросил Сташинский.

– О, опять забыл, простите. Она передает вам привет, Богдан. Я ею восхищаюсь, такое самообладание. Фрау – мужественная, сильная женщина. Берите с неё пример.

– Фрейлейн Натали, я вам настоятельно рекомендую вот эти пирожные. – Доктор Нойвирт, представляющий в суде интересы семьи Бандеры, был сама любезность.

– Я избегаю сладкого, – тихо сказала Наталья, отодвигая блюдо.

– Вам рано ещё думать о фигуре, – улыбнулся адвокат. – Вы прекрасно выглядите.

– Спасибо, мэтр.

Нойвирт отхлебнул кофе и продолжил светскую беседу:

– Карлсруэ – замечательный город. Говорят, это самая тёплая местность в Германии. Климат просто превосходный!..

– Да, – безучастно кивнула Наталья, – я заметила.

– У нас, в Милуоки, сейчас тоже отличная погода, – вмешался в разговор господин Керстен, американский уполномоченный вдовы Бандеры Ярославы.

– Относительно вашего выступления на суде, – неприязненно покосился на своего коллегу доктор Нойвирт. – Простите, но я обязан высказать вам некоторые рекомендации. В понедельник вам следует быть в суде в чёрном. Это будет день траура – как раз три года со дня гибели вашего отца…

– Я прекрасно помню.

– Было бы неплохо напомнить об этом и участникам заседания. Расскажете вашу семейную историю, обязательно подчеркните религиозное воспитание, стеснённые условия жизни, голодные годы, болезни.

– Да-да, ваше выступление, Натали, должно быть по возможности лаконичным и… – Чарльз Керстен запнулся, подыскивая подходящее слово, – и трогательным, сердечным. О правовой стороне вопроса, международном резонансе, вызванном убийством вашего отца, позвольте позаботиться мне. Всё-таки я не только юрист, но и недавний член американского конгресса.

Нойвирт, переводя Наталье слова заокеанского коллеги на немецкий, эпитеты «трогательный и сердечный» заменил на «эмоциональный». И добавил уже от себя:

– Фрейлейн, обязательно напомните суду слова советского резидента Сергея, который, отправляя Сташинского на убийство, говорил ему, что дети Бандеры будут благодарить его за этот поступок. Не забудьте, пожалуйста.

– Конечно, – обречённо согласилась Наталья.

– Богдан, в понедельник у нас будет ответственный день. Вам будет предоставлено слово. Я сообщу, что вы хотите донести до мнения суда своё сегодняшнее отношение к своим… проступкам. Помните, мы уже говорили на эту тему?

– Конечно, – кивнул Сташинский. – Я могу пользоваться своими записями?

Доктор Зайдель покачал головой:

– Нежелательно, – потом добавил: – Лучше сделайте такой краткий конспект, вспомните студенческие годы. Только тезисы. Чтобы можно было незаметно подглядывать.

– У нас это называлось шпаргалки, – хмуро сказал Сташинский. Увидев недоумение адвоката, кое-как объяснил.

– Мне нравится, что вы не утратили чувства юмора, – улыбнулся доктор Зайдель. – Но к своему выступлению вы должны подойти максимально серьёзно и ответственно. Сказать вы должны будете примерно следующее: «До рокового октября 1957 года я, как и многие, видел в Ребете и Бандере (хотя нет, не надо персонифицировать)… видел в моих будущих жертвах врагов Советского Союза, врагов моего народа… Главным мотивом моих поступков был полученный приказ. После этого я пытался как-то оправдывать свои проступки, и порой мне это удавалось. Позже, когда пришло идейное и политическое прозрение, я осознал, что мои поступки ни с точки зрения политической, ни идеологической не имеют оправдания. Это были преступления. О том, что я глубоко сожалею по поводу содеянного, нет смысла говорить. Если бы этого не было, я бы не стоял сегодня здесь, перед вами…»

– Господин президент, разрешите? – Зайдель поднял руку.

– Пожалуйста. – Герр Ягуш согласно склонил голову.

– На мой взгляд, было бы целесообразно перед окончанием процесса дать возможность обвиняемому высказать своё мнение по поводу совершённых им преступлений.

– Разумеется. – Герр Ягуш пожал плечами. – Если вы желаете сказать что-либо, – он обратился к Сташинскому, – я всецело за.

Подсудимый встал:

– Высокий суд! Ранее, до совершения мной преступных деяний, то есть до октября 1957 года, я, как и все мои соотечественники, видел в этих людях, своих будущих жертвах, только злостных врагов советской власти и всего советского народа. Эти украинские эмигранты боролись против советской власти. Я получил приказ уничтожить их. Я обязан был его исполнить. Я давал присягу, я должен был защищать интересы своей страны. – Сташинский сделал паузу, взглянул на Зайделя и увидел, что адвокат одобрительно смежил веки. – Я понял, что совершил преступление. О чём я глубоко сожалею. Мне стыдно. Иначе я бы не был здесь сегодня…

«Хорошая память, – думал адвокат, слушая Сташинского, – прямо слово в слово. Немного, правда, переигрывает в искренности, но в целом неплохо».

Какая-то дама в зале саркастически фыркнула. Президент Ягуш, покосившись на своих коллег, предоставил слово обвинению – советнику краевого суда, представителю федеральной прокуратуры доктору Норберту Оберле.

Временами речь обвинителя вызывала не столько сострадание к жертвам террористических актов, сколько сочувствие к господину Сташинскому, которого заставили совершить преступление.

– Безбилетный проезд положил начало… бесконечному сплетению частично неотвратимых событий, частично преступных обстоятельств, что определило дальнейшее поведение посудимого и позволило ему вмешаться в судьбу двоих других людей… Задержание и допрос в советских органах госбезопасности фактически служили другой цели, а именно – завербовать подсудимого, склонить к сотрудничеству против украинского движения сопротивления, которое в то время вело партизанскую борьбу с советским господством… Ситниковский поставил его перед выбором: либо лишиться свободы вместе со всей своей семьёй и на долгие годы оказаться в сибирских лагерях, либо принять активное участие в борьбе против движения сопротивления. Обвиняемый выбрал второе – отчасти оттого, что полагал это движение бессмысленным, а отчасти потому, что думал, будто в собственных интересах и в интересах своей родины он должен поступать именно так…