Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

Саша тотчас сообщила о моем бесповоротном решении матери. Та перестала со мной разговаривать, два-три очень мучительных месяца я прожила до моей свадьбы, до моего отъезда из родительского дома.

Когда я стала официально невестой Бальмонта, я мало видела Урусова. Он продолжал бывать у нас, но я по вечерам всегда почти отсутствовала, бывала там, где встречалась с Бальмонтом. Дома мне Бальмонта не позволяли принимать. Но когда заставала Урусова у Саши, я присаживалась к ним и слушала их разговор. Я все еще не могла видеть Урусова без волнения и очень боялась, что он это заметит и не так истолкует. А он со мной был ровен и естественно равнодушен, как будто между нами никогда ничего не было. Я для него совершенно перестала существовать, и это до сих пор меня ранило.

О Бальмонте Урусов никогда не спрашивал и не говорил. Бальмонт у нас в доме не бывал по требованию матери, пока у него не было документа, чтобы обвенчаться со мной. Меня поражало и трогало, с каким уважением относился Бальмонт к требованиям моей матери и с какой деликатностью избегал вызывать какие-либо трения между нею и мной.

Наконец Бальмонт получил документы, и мы назначили день свадьбы, а за неделю — день обручения. Я была объявлена невестой, и родные и знакомые приезжали поздравлять нас. Атмосфера дома была очень тяжелая. Как будто меня собирались хоронить.

В день благословения, на котором должны были присутствовать только мои сестры и братья, Саша пригласила к вечернему чаю Урусова.

Обряд благословения был очень трогателен. В зале под иконой был поставлен столик, покрытый белой скатертью. На нем стояла икона Божьей Матери с жемчугом и драгоценными камнями в золотой ризе, которую мать давала мне в приданое; рядом с ней на круглом блюде — сладкий пирог в виде ковриги черного хлеба с солонкой посередине.

Меня благословляла не мать, а Саша, посаженным отцом был мой любимый зять Яков Александрович Поляков. Все были нарядно одеты. Я была в белом платье, Бальмонт — в новом сюртуке. Мы стояли впереди на светлом коврике, лицом к нам Саша и Яков Александрович: она — с иконой в руках, он — с хлебом. Саша крестила сначала меня, потом моего жениха иконой, мы кланялись ей в ноги и целовали трижды икону и хлеб, затем наших посаженных родителей, а они — нас.

После этой торжественной церемонии атмосфера как-то разрядилась и всем стало легче и веселее. Бальмонт ушел к себе за какими-то бумагами, я осталась ждать его в приемной. Входная дверь хлопнула, я побежала в переднюю. Мне навстречу по лестнице поднимался Урусов. Он остановился посреди лестницы, я спустилась к нему. Мы стояли теперь на площадке, на том самом месте, где произошло наше первое объяснение. Я очень смутилась. Мне показалось, что и он вспомнил об этом. После минутного молчания он церемонно приложился к кончикам моих пальцев и сказал несколько принужденно: «Я вас еще не поздравлял… Поздравляю вас с помолвкой… — он опять помолчал. — Желаю вам счастья, дорогая Екатерина Алексеевна, в вашей подвижнической жизни… того счастья, к которому стремится ваша самоотверженная душа». И он двинулся вверх по лестнице. «Почему подвижническая?» — спросила я, идя рядом с ним, уже готовая обидеться за Бальмонта. «Потому что вы поможете развиться таланту Константина Дмитриевича, и это будет ваш подвиг на пользу русской поэзии… А где все общество? В гостиной?» — «Нет, в столовой». Я остановилась наверху лестницы. «А вы не идете туда?» — обернулся он ко мне. «Нет, я жду Бальмонта». — «А, вот как».

Я спокойно посмотрела ему вслед. В первый раз я не провожала его по нашим переходам в столовую. В первый раз мне не хотелось быть с ним наедине. В первый раз я почувствовала твердо, что свободна от любви к нему.

Бальмонт взбегал по лестнице, я бросилась к нему и, обнимая, сказала: «Костя, мы будем счастливы без всякого „подвижничества“, правда?» — «Почему будем? Разве мы теперь не счастливы?» — «И теперь, и потом, и всегда», — сказала я, чувствуя, что навсегда ушло для меня мое прошедшее с Урусовым. И мы, взявшись за руки, весело вошли в столовую.

После своего замужества я редко видела Урусова. Мы с Бальмонтом жили за границей. Урусов приезжал в Париж, бывал у нас часто. Когда сестры спросили Урусова, вернувшегося из первой своей поездки в Париж, как он меня нашел, Урусов ответил, что «мне кажется, Екатерина Алексеевна счастлива, она нашла то счастье, которое искала».

Мы с Бальмонтом очень радовались Урусову. Но он держался, особенно со мной, сдержанно, любезно, как с хорошей знакомой, не больше. Я не чувствовала в нем настоящего интереса к нам, к нашей жизни. Только в письмах тон его был более ласковый и дружественный. Потом, когда мы на год вернулись в Россию и жили то в Петербурге, то в Москве, мы не переставали с ним общаться.

Мой интерес к нему нисколько не ослабел, разговор с ним, его суждения, его мысли по-прежнему казались мне исключительно значительными, яркими, они по-прежнему возбуждали мою мысль, но уже не волновали так, как прежде.

Теперь я всегда чувствовала в нем какую-то отчужденность по отношению ко мне. Никогда между нами не было и намека на наше прошедшее. А когда я раза два пыталась коснуться его, он резко переменял разговор, так что ясно было, что он не хочет реминисценций.

В последний раз я видела Александра Ивановича меньше чем за год до его смерти.

Я была проездом в Москве и навестила Урусова, который, как я знала, опасно болел. Он вышел ко мне в гостиную в халате, худой, бледный, почти совсем оглохший — неузнаваемый. Около него лежала трубка, но, говоря со мной, он не подносил ее к уху. «Я вас слышу, я вас очень хорошо слышу, — сказал он, внимательно и ласково всматриваясь в меня. — А других не слышу и немного от этого теряю, надо сказать», — совсем по-прежнему шутил он. Он расспрашивал о Бальмонте, обо мне… О своей болезни ни слова. Когда я стала расспрашивать о ней, он весело сказал: «Это скучно, не будем терять драгоценных минут, что вы со мной, сердобольная Екатерина Алексеевна. Я вас больше не увижу». — «Почему? — искренне не поняв его, спросила я, — ведь мы вернемся из-за границы и будем жить в России». — «Но тогда уже меня не будет», — так же весело сказал Урусов.

В первый раз за эти пять лет я почувствовала его прежним, как он был, когда я любила его.

Он стал рассказывать, как все добры к нему. «Ваша матушка навещала меня, ваши милые сестры, мои друзья, все балуют меня. Дома у меня рай, Мари так замечательно за мной ухаживает, в сущности, я еще жив благодаря ей». И вдруг, необычайно оживившись: «А помните, — сказал он, — как вы когда-то, сверкая вашими черными глазами, восклицали в негодовании: „Мне нет дела до вашей Мари, я не хочу, чтобы вы о ней говорили…“» Он произнес эти слова вполголоса, поглядев на дверь, за которой, должно быть, была его Мари. Мне стало очень неловко. «Неужели вы помните эти глупости?» — тоже вполголоса сказала я. «Глупости! Я был так счастлив тогда». Он растроганно посмотрел на меня. «И другой вечер в вашей столовой: „я — ваша“. Эти слова всегда живут в моем сердце».