Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

Выбрав в гостинице комнаты, Бальмонт первым делом смотрел, куда выходит окно, придвигал к нему стол, раскладывал книги, бумаги, дорожную чернильницу, перья всегда в одинаковом порядке; брал ванну, если таковой не было, полоскался около умывальника, переодевался, и мы шли осматривать город.

Одевался Бальмонт быстро, но очень тщательно и аккуратно — выходил ли он, сидел ли дома. Не закончив своего туалета, не завязав галстука, он никому не открывал двери, даже прислуге. Его никогда никто не видел в дезабилье.

В новом городе он любил бродить по улицам наугад, беспощадно гонял гидов от себя. Мы заходили в собор, в музей, на биржу, на базар, в библиотеку, на пристань, если это был приморский город. В картинной галерее Бальмонт обегал быстро залы, пока я обходила их по порядку с путеводителем в руках, останавливался перед одной, другой картиной, выбрав их по своему вкусу, внимательно разглядывал их, а затем отходил и смотрел в окно или садился и нетерпеливо ждал меня.

Е. А. Андреева-Бальмонт с дочерью Ниной

В этнографических и антропологических музеях он останавливался дольше, рассматривая камни, кости, орудия, сосуды, одежду.

Но больше всего времени он проводил в ботанических и зоологических садах. Мы перебывали с ним во всех зоологических садах Европы. Лучшие были в Берлине и Антверпене. Бальмонт мог смотреть часами, без преувеличения, на страуса, носорога, пеликана, хамелеона. Затем мы отправлялись в какой-нибудь кабачок, где он заговаривал с соседями по столу, рабочими, матросами, женщинами. Потом шли на какое-нибудь представление в цирк, на ярмарку. Там Бальмонт проделывал все аттракционы: стрелял в чучел и радовался как ребенок, когда попадал в цель; гадал у гадалок, смотрел на разных чудовищ и уродов. Очень любил дикарей, с которыми пытался вступать в беседу. Но беседы не выходило обыкновенно, они выпрашивали папиросы, деньги и этим удовлетворялись, и Бальмонт отходил разочарованный, но на следующий раз возобновлял попытки общения с этими людьми…

С азартом играл в petits chevaux [133] «В лошадки» — азартная игра вроде рулетки (фр.) . , и ему везло в игре. Если выигрывал, то уже не уходил от стола, пока не проигрывал все деньги до копейки. Но все же азартные игры не поглощали всецело Бальмонта. Как-то раз он играл в одном казино на Южном побережье Франции (в St. Brévin) по «новой системе», придуманной им только что, как он мне сказал. Он поставил на несколько цифр (на свои любимые 3, 7 и 9) по десятифранковику. Соседи по столу заинтересовались и следили за его игрой. Вдруг в публике произошло движение, лакеи забегали, размахивая салфетками, стали закрывать окна. Висячие лампы над игорными столами были облеплены чем-то черным, мне показалось, летучими мышами. Бальмонт, услыхав «ce n’est rien que des papillons» («это только бабочки»), моментально бросил игру и стал ловить бабочек шляпой, требуя, чтобы их выпускали в окна. В это время «лошадки» остановились, крупье, надрываясь, кричал: «Rien ne va plus, c’est le rouge qui gagne!» [134] Игра окончена, красный выигрывает! (фр.) . Бальмонт выиграл на всех ставках. Это составляло для него непривычно большую сумму. Бальмонта звали к столу назад. Но он вернулся только, чтобы сгрести причитающиеся ему деньги, и не считая, передал их мне. «Это, наверное, африканские бабочки, — говорил он взволнованно, — их занесло сюда бурей, пойдем домой, их надо рассмотреть, они очень большие, может быть, редкие экземпляры, тут их никто не знает…» И он, бережно держа за края шляпу с бабочками, чтобы не помять их, побежал домой. Французы смотрели ему вслед, очевидно думая, что он сумасшедший.

К деньгам же вообще Бальмонт относился бережно и воображал себя расчетливым. На себя он тратил мало, кроме книг, покупал только дорогие духи и египетские папиросы, которых выкуривал две-три в день, не больше. У него был всегда страх остаться без денег. И он из суммы, которую тратил, всегда оставлял несколько золотых монет, которые носил в заднем карманчике брюк как неприкосновенный капитал. Золотые монеты эти выкатывались из брюк, когда прислуга их чистила, и наша французская старушка кухарка не могла надивиться такому доверию monsieur Balmont. И этот страх появился у него, как это ни странно, когда он стал много зарабатывать. Он не любил, когда я подсмеивалась над ним. «Tu mourras sur la paille» [135] Ты умрешь на соломе (фр.) . ,— повторяла я слова нашей французской бонны, которая говорила это нам, детям, всегда, когда мы тратили наши деньги из копилки.

Но скупости в нем совсем не было. Напротив, он скорее был щедр. Любил угощать, делать подарки. Когда он заработал 400 рублей в Оксфорде за прочитанные там четыре лекции, он так радовался этим деньгам, что несколько дней носил их в кармане. Мы делали на них планы на путешествие по Италии, когда вдруг пришло письмо от его матери: один из братьев Бальмонта растратил 300 рублей казенных денег, их немедля надо было возместить. «Помочь можешь только ты, Костя», — писала его мать.

«Хорошо, что они при мне, их надо тотчас же послать, не правда ли?» — спросил он, робко взглядывая на меня. И отправил их немедля.

Когда у него просили взаймы, он никогда не отказывал. Нищим всегда подавал, и не медяшки, а серебряные монеты. И щедро раздавал на чай. У нас для этого на камине лежали стопочками пятидесятисантимные монеты, что очень поражало французскую прислугу, так как на чай у них полагалось давать десять сантимов извозчику, почтальону и так далее.

Так жили мы мирно и буржуазно с «декадентом» Бальмонтом, о диких выходках которого в Москве ходили невероятные легенды.

Где бы мы ни жили, Бальмонт строго распределял свое время. Вставал рано; не позже 8 часов появлялся к чаю с кипой газет на разных языках. Тотчас же после чая уходил гулять — как зимой, так и летом. Погуляв с полчаса, никуда не заходя, садился за работу и до часу дня сидел у себя, никого не принимая, ничем не отвлекаясь, писал, читал, изучал какой-нибудь язык.

У него были совсем необычайные способности к языкам. Испанский он изучил в четыре месяца (правда, мы жили тогда в Испании). Он читал Кальдерона, Сервантеса и других классиков в подлинниках. Сервантесом он был так увлечен, что всюду носил с собой «Дон Кихота» с карманным словариком. Мы в то время жили в Венеции, и он не расставался с «Дон Кихотом», читая его в гондолах, на Лидо и дома мне вслух, хотя я не понимала испанского. Я была очень довольна, что он кончил «Дон Кихота» до нашего приезда в Рим.

Известный испанолог француз Лео Руаннэ в Париже не хотел верить этому. «Четыре года, хотите вы сказать, и то это мало, чтобы знать язык в таких тонкостях, как ваш муж». — «Но он плохо говорит», — сказала я. «Превосходно на языке семнадцатого века, на современном похуже».