Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

Бальмонт всю жизнь изучал какой-нибудь новый язык. Хорошо он знал французский, немецкий, греческий, латинский, итальянский, испанский, польский, литовский, чешский, норвежский, датский, шведский. Похуже грузинский, немного японский, санскрит.

После завтрака он опять выходил. Шел в библиотеку читать, рылся в книгах, делал выписки.

Читал он по самым разнообразным вопросам (иностранные книги всегда в подлинниках): по истории, философии, религии, языковедению; одно время очень много по естествознанию — для пополнения своих недостаточных знаний в этой области.

Вернувшись домой, он читал на иностранных языках с учителем, чаще с учительницей, для хорошего произношения. После обеда сидел с нами (наша семья состояла из меня, нашей маленькой дочери, ее воспитательницы, Екатерины Ивановны Струковской, и моей племянницы Нюши — Анны Николаевны Ивановой, которая много лет жила с нами за границей), читая нам вслух свои новые стихи или переводы.

В эти часы он любил видеть у себя гостей, и к нам приходили друзья, обыкновенно русские. Французы не «заходили», а приходили только по приглашению. Для них мы устраивали журфиксы и принимали их отдельно: русские как-то плохо сливались с французами, им не нравилась подтянутость французов, их определенные формы общения, которые русские принимали за условность и светскость, и тяготились «тонностью» французов. К французам больше подходили поляки, и они часто встречались у нас. Поляки очень ценили, что у нас в доме можно было говорить на своем родном языке. Бальмонт хорошо говорил по-польски. Однажды вышел неприятный инцидент с ними: наши гости — тут были поэты, художники, их жены — говорили очень оживленно по-польски, а когда с вопросов искусства перешли на политику, они стали ругать сначала русское правительство, чему Бальмонт всегда сочувствовал, потом вообще русских. Тогда Бальмонт вспылил и просил их не забывать, что мы русские и что они в русском доме. Все переконфузились, извинились, разговор разладился, но дружеское их отношение к Бальмонту не изменилось, мы продолжали с ними видаться и дружить, только поляки стали осмотрительнее в выражениях своих враждебных чувств к русским.

Бальмонт бывал и у поляков, и у французов, и у русских. Я — только у русских: француженкам и полякам я отдавала визиты, так как очень тяготилась их обедами и зваными вечерами, где дамы сидели отдельно от мужчин, говорили о туалетах, о последних модных романах, а больше всего сплетничали на чужой счет.

Но чаще всего мы проводили вечера дома. Театр Бальмонт не любил, с трудом досиживал до конца представления, драмы в особенности. К общему скандалу в Москве, он ушел из Художественного театра с «Чайки» Чехова. «Чайка» только что там была поставлена и шла с шумным успехом. Оперой Бальмонт меньше тяготился. Любил Вагнера. Мы из Нюрнберга раз ездили в Байрейт его слушать.

Музыку Бальмонт страстно любил и понимал ее, по словам Скрябина и Кусевицкого.

Спать Бальмонт ложился в первом часу, непременно после полуночи.

Работал, ел и гулял Бальмонт по часам, но без всякого педантизма, никогда не стеснял других своими привычками. Над моей неумелостью распределять время — я всегда спешила, всегда запаздывала — он добродушно подсмеивался, никогда не сердясь, не упрекая меня.

В комнате у него всегда был идеальный порядок, который он сам поддерживал. Вещей было мало: письменный стол небольшой (Бальмонт не любил ничего громоздкого, массивного), два стула, диван, на котором он спал, шкафчик для белья и платья и полки с книгами по стенкам. Никаких фотографий, безделушек. Те раковины, кораллы, камни, чаши, тотемы, кинжалы, редкие и ценные вещи, которые ему удавалось приобрести случайно из своих путешествий, он отдал в музей Московского университета, себе оставив несколько вещей: слона из черного дерева, явайскую куклу, несколько чучелок колибри, толедский кинжал, хранившийся у него в ящичке «сокровищ», которые он часто рассматривал с нашей девочкой Ниникой.

Вещи его лежали в определенном порядке, который он никогда не менял. Книги, над которыми он в данное время работал, стояли перед ним на письменном столе: то Эдгар По, то Шелли, то Кальдерон. По бокам — соответствующие словари. Все книги в переплетах, хотя в самых простых. Бальмонт был чрезвычайно аккуратен с вещами, рукописями, письмами.

Книги он любил как живые существа, не терпел пятен на них, загнутых страниц, отметок на полях. Страшно возмущался варварски небрежным обращением русских с книгой. Переставал давать свои книги даже хорошим знакомым, тем, кто не считал преступлением «зачитать» чужую книгу, то есть потерять ее или проста не вернуть собственнику.

По этому поводу у него было много столкновений со своими соотечественниками.

В комнате у него всегда стояли живые цветы, подношения дам, самые разнообразные. Иногда большой букет, иногда один цветок. Бальмонт любил приводить изречение японцев: «Мало цветов — много вкуса».

И любил носить на платье цветы. Не потому, что следовал моде, в подражание Оскару Уайльду или кому другому. Он прикалывал себе цветок в петлицу не только когда выходил куда-нибудь на парадный обед, собрание, на свое выступление, но когда был и дома один, в деревне, где его никто не видел.

В делах и расчетах он был очень точен, не любил делать долги, а если занимал деньги, то вовремя отдавал. Не брал авансов в счет своей работы, не связывал себя никакими обязательствами, но если обещал — исполнял в срок. Эту черту очень ценили в нем редакторы и издатели.

Работал он неустанно, делал свою любимую работу бодро и радостно. Подневольный же труд, всякую службу считал проклятием для человека.

Когда он кончал одну работу, он думал уже о следующей. Не тяготился, не жаловался на обилие ее. В нем совершенно не было лени и уныния, этих свойств, присущих большинству русских.

Несмотря на то, что по рождению и воспитанию он был чисто русским, черты его характера были нерусские. Поэтому, может быть, хотя он и любил страстно Россию, ему все же жилось лучше за границей.

Писал, как известно, Бальмонт много, особенно стихов. Иногда по несколько стихотворений в день. Когда у него была такая стихотворная полоса (обыкновенно осенью, когда он жил у моря), он еле успевал записывать стихи. Клал около постели бумагу и карандаш, так как просыпался ночью с готовым стихотворением.

И как странно возникали в нем стихи, как будто непредвиденно для него самого: от созвучья слов, произнесенных кем-нибудь случайно, от взгляда, цветка, шороха, запаха…

Стихотворение «У моря ночью темно и страшно» возникло от слов, произнесенных ночью нашей знакомой, с которой Бальмонт встретился на берегу моря в темноте. Стихотворение «Чет и нечет» — от шума падающих с крыши капель. «В столице» — от проезжающего воза с сеном. «Бойтесь старых домов» внушено ему было картиной Борисова-Мусатова, изображающей старый дом в парке.