Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

В Москве Бальмонт вселил в свою комнату Елену с Миррой, а сам устроился в бывшей моей комнате. Бальмонт писал мне подробно, что его заставило привести Елену и Мирру в нашу квартиру. Его смущало, что этим я могла быть недовольна, как были недовольны мои родные. «Мне хочется думать, что у тебя нет в сердце упрека мне. Неизбежность крайности была настоящая. И мне казалось, когда я мысленно говорил с тобой, что ты сама помогла бы мне именно так, как это случилось». Жизнь его течет всегдашним порядком. Он работает неустанно, читает и пишет стихи, но немного. В Госиздат отданы две его рукописи: «Огненная воля» и «Грозовые рассветы» (Сборник из сборников) [151] Не появившиеся в печати, насколько мне известно. . Получил он за них часть платы — 20 тысяч рублей. «Но это очень мало при „нынешних умалишенных ценах“. Купил картофеля, меду, масла, отдал оставшиеся деньги Елене и Нюше, они купили хлеба и крупы. В ближайшие дни будем сыты». Затем к концу января должна выйти его небольшая книжка стихов «Перстень».

«Я решил passer outre (пренебречь) вопросом орфографии и принять лучше нежеланное правописание, чем литературное молчание неизвестного числа лет».

Бальмонт не издавался два года. В двух литературных книжных лавках в Москве ежедневно по тридцать — сорок раз спрашивали его книги, но их нет. Случайные экземпляры, откуда-то возникающие, продавались по безумным ценам. «Если бы типографии сейчас работали правильно, меня читали бы, — пишет он, — не тысячи людей, а миллионы». Кроме его стихотворных сборников, Госиздат взял у Бальмонта книгу об Океании «От острова к острову» и уплатил ему за нее 70 тысяч рублей, но это не значит, что он разбогател: хлеб стоит около 200 рублей фунт, масло — 1800, одно яйцо — 150, коробка спичек — 50…

Сам Бальмонт с семьей не всегда в те годы голодал, но все они очень страдали от холода: девочка не вставала с постели. Елена с утра до вечера раздувала печурку и с невероятными усилиями кормила своих. Она непрестанно болела, еле держалась на ногах, и от нее осталась тень. Бальмонт продолжал мужественно бороться с нуждой. Он молча и спокойно переносил все жизненные неудобства. «Я твердо решил, — пишет он, — испить сполна чашу, уготованную мне Судьбой». Он верит, что дождется лучших дней.

Зимние дни идут и уходят. Близится весна. И Бальмонт начинает мечтать о поездке за границу. И как всегда, он мечтает не в пустом пространстве, а тотчас думает об осуществлении своих мечтаний. Его предполагаемая поездка могла быть обеспечена теми рукописями, которые он сдал в Госиздат, в «Задругу», в издательство Сабашникова. Но это все так неверно. И Бальмонт не предается иллюзиям, а продолжает работать и изыскивать средства. В это время он серьезно болеет, что редко с ним случается. У него «испанка». Он счастлив, что принужден лежать в постели. Окружает себя десятками книг на разных языках. Принимается вновь за изучение древнеегипетского. «Испанкой» заражается Мирра и болеет еще серьезнее отца. Не успел Бальмонт встать, как сваливается Елена с температурой сорок градусов.

В эти мартовские дни празднуется тридцатилетие первой книги стихов, изданной в Ярославле в 1890 году. Эта цифра переносит Бальмонта в «далекую даль дней одиночества, тоски, безответности, всего того, что я давно позабыл совсем». «Сколько жизней в моей жизни!» — восклицает он при этом. Сейчас он пишет для «Альманаха Камерного театра» очерки о «Саломее», «Сакунтале», «Жизнь есть сон», «Фамире Кифареде». Пишет собственную драму «Огненное причастие», которую давно задумал, в мыслях она у него была почти написана.

Чем ближе весна, тем больше его тянет к перемене места. Он подал заявление Луначарскому о своем желании уехать за границу. Он не хочет оставаться в Москве, где все его внимание и силы поглощаются заботами о куске хлеба. Его беспокоит мысль обо мне, если он куда-нибудь уедет, то это будет еще большим отдалением от меня, и он колеблется и мучится. В своей душевной борьбе не может решить, что именно ему нужно сделать. Приснившийся ему в это время странный сон производит на него большое впечатление. Он заснул с мучительной мыслью обо мне, «далекой и недостижимой», с ощущением, что он как-то изменяет мне, уезжая за границу. Во сне какой-то голос из полумрака сказал ему по-гречески: «В этом есть довод общий и довод, относящийся к священному участку». Он проснулся в недоумении: греческий термин священного участка ему был неизвестен, он расшифровал его лишь с помощью словаря. Относящийся к священному участку, то есть сокровенный, невидный ему, но видный ведущей его Судьбе. «Если это так, значит это должно», — решает он. И затем у него ощущение, что если он доедет до какого-нибудь желанного места, то ему удастся и меня привезти.

Вскоре выезд за границу ему разрешен, начинаются хлопоты о визировании паспорта. Вместо того чтобы радоваться, Бальмонт «делается несчастным». Спокойствие исчезает, надо собираться. Он еще не знает, куда ехать: в Италию, на Кавказ. Ему не хочется далеко уезжать от меня. В нем растет чувство заботы и тревоги, которое он так в себе не любит.

Наконец 20 июня 1920 года он пишет мне в последнюю ночь в Москве, что его отъезд за границу неожиданно осуществился, паспорта готовы, обещаны командировочные деньги, которые обеспечат ему полгода жизни за границей. Они решили с Еленой и Нюшей пытаться ехать в Париж. Но в его сердце не было радости. Одно лишь ощущение, что он принес крайние жертвы, чтобы эта поездка осуществилась, «ибо так должно». У Нюши настоящая чахотка, ей нужен другой воздух, другая жизнь.

Елена смертельно больна. Новый зимы в Москве ни ей, ни ее дочери не выдержать, говорит врач. А на юге России, которым бы можно было заменить заграницу, — новые тучи, новые готовятся бури. «Судьба разъединяет нас, Катя, — пишет он мне, — надолго, мы уезжаем на год». Он просил Луначарского, чтобы мне и О. Н. Анненковой облегчили приезд в Москву. Мы с Ольгой Николаевной служили в миасской библиотеке, и нас не отпускали, только телеграмма из Наркомпроса вызволила нас оттуда. Я спешила вернуться в Москву, чтобы выбраться за границу к Бальмонту, уверенная, что границы будут скоро открыты для всех и мы свободно, как прежде, будем передвигаться из страны в страну. Но в тот 20-й год мы еще были на Урале.

Следующее письмо я получила уже из Ревеля, где Бальмонту пришлось задержаться из-за немецкой визы, французскую он получил очень скоро, а в немецком консульстве ему почему-то делали затруднения, из-за которых он потерял возможность выехать с пароходом, на который были куплены билеты за 20 тысяч эстонских марок, то есть 400 000 советских рублей. Это дает ему повод лишний раз проклясть немцев. Но он даже не очень огорчился этой неудачей, к удивлению Кусевицкого, с которым он должен был вместе ехать.