Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

Переход от праздников к учению был очень мучителен. Так скучно было возвращаться к будням, дни шли как заведенные часы.

В восемь часов утра мы с сестрой Машей спускались вниз в столовую, где был уже накрыт стол с шипящим на нем самоваром. Мы по очереди отпирали ключом, хранившимся в комнате моей матери, буфетный шкаф, доставали оттуда кофе и чай и заваривали и то и другое. Затем делали бутерброды для братьев: взрезали горячий калач, мазали сливочным маслом обе его половинки, клали в него котлету или куски курицы (заранее поданные на стол), завертывали калач в непромокаемую бумагу и клали свертки у каждого прибора брата. Потом наливали им в стаканы кофе или чай — обязательно с молоком.

Когда братья, покушав, уезжали в гимназию, мы с сестрой садились за стол. Нас сменяли мать и старшие сестры, поднимавшиеся в столовую к девяти часам. У нас в девять начинались уроки: музыки, французского и немецкого языка через день. В 12 часов был общий завтрак без братьев, которые возвращались из гимназии в 3 часа. До двух мы были свободны, ходили гулять с гувернанткой, а позже — со старшими сестрами. Потом другие уроки: истории, географии, математики, русского языка. В пять — обед. Вечером до восьми приготовление уроков. До 10 лет мы ложились в 8 часов ровно, потом в 9 часов. И уж совсем большими мы должны были тушить свет в 10 часов вечера.

В воскресенье днем у нас был урок рисования — для всех братьев и сестер вместе. Рисовали с гипса, сначала орнаменты, потом головы Аполлона, Венеры. Пейзажи мы срисовывали с напечатанных в альбомах образцов Калама. Скука была смертная. Учитель, молоденький, только что окончивший Школу живописи и ваяния, которого мы ни в грош не ставили, смущался перед старшими сестрами, с нами же совсем не справлялся. Я больше всех безобразничала в классе и подбивала братьев смеяться над «Порфиркиным», как мы прозвали его. Но так как я рисовала скорее и лучше других, он делал вид, что не замечает моих шалостей, и даже хвалил меня за успеваемость.

На другой год по смерти отца произошло большое в нашей детской жизни событие: сестра Таня стала невестой молодого немца из Риги Ивана Карловича Бергенгрина.

Незадолго до своей смерти отец ввел его в наш дом, сказав матери: «Вот такого мужа я бы желал для своей дочери». Во время болезни отца Иван Карлович часто приезжал к нам и, поговорив о своих делах с отцом, — Иван Карлович служил комиссионером по кожевенным делам приходил к нам, младшим, в сад и играл с нами очень весело, показывал нам свою силу и ловкость [55] Он «напружинивал свои шкулы», как он говорил вместо мускулов. , учил нас всяким приемам гимнастики. Я его, конечно, заобожала, умоляя заниматься со мной, как с мальчиком. Он выучил нас грести, править лошадьми. Мы относились к нему как к старшему товарищу, мы даже не тяготились говорить с ним по-немецки и обижались, когда он уходил от нас к старшим сестрам.

Сестры Андреевы

Иван Карлович родом был из небогатой буржуазной семьи негоциантов, воспитан в таких же строгих правилах, как и мы: почитания старших, уважения к труду. Но он был малообразован и не любил книгу, которой в нашей семье был культ. Но тогда еще для нас, детей, это было не важно, Иван Карлович был силачом-спортсменом — героизм для нас. По-русски он говорил плохо, хотя очень старался выражаться на чисто русском языке, употребляя разные вульгарные словечки, заимствованные им у прислуги, и серьезно сердился, когда мы смеялись над ним.

Через год после смерти отца, когда глубокий траур кончился и у старших сестер и братьев стала собираться молодежь, Иван Карлович бывал у нас чаще других и привозил на вечеринки своих приятелей — молодых людей из иностранной колонии. Почти все молодые люди были влюблены в сестру Маргариту. Самая старшая сестра, Саша, была так же красива, как Маргарита, но очень серьезна, и за ней как-то никто из молодежи не ухаживал. Мы, младшие, считали ее чуть ли не старушкой и очень удивлялись, когда она двадцати шести лет («такая старая») вздумала с нами ездить верхом.

Теперь Маргарита была на выданье. Она была не то что очень красива, но у нее было очарование, которого не было у других сестер, например у Анеты, форменной красавицы. У Маргариты были белокурые вьющиеся волосы, большие серые глаза, она была живая, грациозная и очень кокетливая. Она всем нравилась, имела всегда большой успех на балах. До нас, младших, доходили и об этом рассказы. Когда она приезжала на бал, уже при входе в зал кавалеры тотчас же расхватывали у нее танцы, и она с гордостью показывала нам свой карнэ — дощечку из слоновой кости, где крошечным карандашиком кавалеры записывали свои фамилии.

Кавалеры моих старших сестер делились на две категории. Во-первых, те, что приглашались на балы, — хорошо танцующие, элегантно одетые. С ними только танцевали, с ними не о чем было говорить. Их привозили к нам, представляли, они получали приглашение на бал, после бала они приезжали к нам с визитом. На следующий бал их приглашали письменно: сестры писали на визитной карточке матери: «H. М. Андреева просит пожаловать потанцевать под фортепьяно тогда-то, такого-то». В доме у нас в вазе лежали их карточки с адресами. Сестры называли их «полотерами» и мало ими интересовались. Важно было количество этих кавалеров, их должно было быть столько же, сколько приглашалось дам, и даже больше. Большинство этих молодых людей были из иностранной колонии Москвы: Ферстер, Нильсон, Редер, Флейшхауер, Ценкер; их познакомил с нами Иван Карлович. Когда мы подросли, он и на наши танцевальные вечера поставлял «полотеров».

Другая часть молодежи, посещавшая наш дом, были товарищи моего старшего брата, которые кончали университет, будущие профессора и ученые: Кареев, Георгиевский, Томазини и другие.

Эти не танцевали, а если приходили на танцевальные вечера к нам, то сидели в кабинете отца, курили или уходили во флигель к брату Васе. Они были на журфиксах {28} 28 журфикс (от фр. jour fixe) — прием гостей в определенный день недели. по воскресениям и четвергам от трех до шести или на вечерах, когда устраивались литературные чтения. Читали по ролям сцены из драм Пушкина, Шиллера, Шекспира.

Маргарита блистала здесь, как и на балах. Однажды мне удалось, спрятавшись в будуаре матери, слышать, как она читала Марину из «Сцены у фонтана» {29} 29 «Сцена у фонтана» из трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов». . Я замерла от восхищения, ничего не понимая в этой сцене (мне было 9 лет), но я чувствовала восторг, с которым Дмитрий трепетным голосом произносил слова любви, обращаясь к Марине (а по-моему, к Маргарите): «Зри во мне любовника, плененного тобой, счастливого твоим единым взором…»