Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

За гостиной, отделенной тяжелыми портьерами на шелковой подкладке, — будуар. Кретоновая мягкая мебель {6} 6 кретоновая мягкая мебель… — Кретон — плотная, жесткая хлопчатобумажная ткань с цветным узором, применяемая для обивки мебели или для драпировки. , золоченые стульчики, небольшие шифоньерки. В углу — мраморный камин. На нем часы совсем необычайные: в них двигался циферблат, а неподвижная золотая стрелка показывала время. На шкафиках и полках стояли китайские вазы и разные китайские безделушки.

Убранство всех наших парадных комнат носило французский характер. Меблировал их месье Паскаль — известный в Москве драпировщик. Бронза во всех комнатах была выписана матерью из Парижа (через магазин Шнейдера на Кузнецком мосту). В каждой комнате был свой стиль. Предметы из одной комнаты не переносились в другую. Каждая мелочь всю жизнь стояла на своем месте. Во всех комнатах в углу висели небольшие иконы в изящных окладах.

За этим будуаром — две небольшие комнаты, спальни моих родителей. Затем проходная комната, из которой несколько ступеней вели вниз в пристройку: столовую и классную. Из нее через буфет лестница наверх в детскую и лестница вниз в первый этаж, где в небольших и низких комнатах размещались старшие братья и сестры со своими гувернантками.

Меблировка в этих комнатах была везде одинаковая: кровать, покрытая белым пикейным покрывалом, перед кроватью коврик. Мраморный умывальник, в который наливалась вода сверху, она текла в таз при нажимании педали. Шкафик для белья. Письменный стол и этажерка для книг. Только тут, в расстановке вещей на письменном столе и в выборе их, проявлялся личный вкус каждого обитателя комнаты. Хотя оригинального было мало, так как младшие дети всегда рабски подражали старшим.

Эти три этажа соединялись между собой узкими лестницами полированного дерева, как на корабле.

В самом низу, в полуподвальном этаже, были людская и комнаты для прислуги. Комнаты горничной, портнихи и экономки мало отличались от комнат моих сестер. На окнах белые занавески, та же кровать, только без пружинного матраца, покрытая белым пикейным одеялом, гора подушек, вместо шкафа — сундучки, у каждой свой; стулья, стол, покрытый белой скатертью. В углу большие тяжелые иконы с венками из бумажных цветов. На стенах олеографии, фотографии в дешевых рамочках.

И во всем доме, во всех углах его ни соринки, ни пылинки, всюду порядок и чистота, за которыми следила моя мать.

И были все эти три этажа тремя отдельными царствами, мало соприкасавшимися между собой. В них царила моя мать, управляя жизнью каждого из нас с одинаковой бдительностью и строгостью.

Обстановка наших комнат очень отличалась от обстановки всех купеческих домов, которые мы знали. Там парадные комнаты — как у нашего дедушки — имели нежилой вид. Да в них по будням никто и не входил, разве прислуга, чтобы смахнуть пыль или полить растения, что стояли на окнах и на полу в огромных деревянных кадках. Тяжелая мебель в чехлах стояла, как прикованная, по стенкам. Шторы на окнах были спущены, чтобы вещи не выгорали от солнца. И все предметы в этих комнатах были громоздки, аляповаты и, главное, разнокалиберны. Золоченой бронзы огромные подсвечники стояли на картонных подносах, отделанных связанными из шерсти цветами. Рядом цинковая лампа. В стеклянных полосатых вазах восковые цветы. Столы в гостиной были покрыты белыми нитяными салфетками, так же как комоды в спальнях. На этих комодах ставились шкатулки и фотографические карточки в рамках из соломы или раковин. В горках за стеклом громоздились серебряные и золотые вещи: чашки, стаканчики, ложки, золотые пасхальные яйца на пестрых атласных ленточках, букет фарфоровых цветов. Во всех комнатах в красных углах висели огромные иконы с оправленными, но не зажженными лампадками.

Так же отличалась и сервировка их стола. У них даже в парадных случаях прекрасные чашки Попова и Гарднера ставились на стол вперемешку с дешевыми чашками, разными по форме и размеру, со стаканами в мельхиоровых подстаканниках, чашками с надписями: «Дарю на память», «В день ангела», «Пей на здоровье». Чайник от другого сервиза, сливочники то стеклянные, то фаянсовые. Молоко часто подавали прямо в глиняном горшке, из которого круглыми деревянными ложками наливали его в чашки. Варенье подавалось в больших сосудах, похожих на суповые миски. Сахарницы то серебряные, то фарфоровые, иногда с отбитой ручкой, без щипцов, сахар клал пальцами в чашки тот, кто разливал чай.

Если на закуску подавали сыр или сливочное масло, то огромным куском во много фунтов, и резали его столовыми ножами толстыми кусками. Ножи и вилки обыкновенно были железные и лежали беспорядочной грудой в середине стола. Салфетки не для всех.

Несколько салфеток лежали на столе, и ими пользовались больше мужчины, чтобы вытирать усы. Остальные вытирали рты и руки носовыми платками. Стаканы и рюмки стояли около бутылок.

Так все это было не похоже на сервировку нашего, хотя бы чайного, стола дома. В будни, как и в парадных случаях, у нас был один порядок. Медный самовар на медном подносе сиял как золотой в конце стола. Перед каждым прибором лежала салфеточка, на ней десертная тарелка, серебряная вилка и нож рядом. Чайник, чашки, сахарница, тарелочки одного сервиза. Варенье разных сортов в двух-трех хрустальных вазах, для него хрустальные блюдечки; конфекты, печенье, пирожное на хрустальных тарелках, если в сервизе не было фарфоровых того же рисунка. Все это блестело на белой накрахмаленной скатерти.

Когда на моей памяти появилось керосиновое освещение, у нас канделябры были тотчас заменены очень красивыми лампами, переделанными по заказу моей матери из японских бронзовых ваз: извивающиеся драконы, опирающиеся на хвосты.

Мать моя учила накрывать на стол лакея, и столовую горничную, и нас, детей, требуя, чтобы мы делали все бесшумно и, главное, аккуратно, «не криво, не косо», как она говорила, и без конца заставляя нас переделывать, — ставить все чайные чашки ручкой направо и все чайные ложки класть под ручкой.

Мы так привыкли соблюдать порядок и симметрию в расстановке вещей, что нас поражали хаотичность и некрасивость чайного стола в других домах.

У моих родителей было 12 детей: 5 сыновей и 7 дочерей. Двое старших рано умерли от крупа — болезни в то время неизлечимой. Старая няня, ходившая за ними, рассказывала нам, что эти дети были необычайно красивы. Когда их выносили гулять, на них все оглядывались и спрашивали: «Чьи это красавчики?» Восемь старших выкормила мать, у младших четырех были кормилицы. Оставшиеся в живых десять — все дожили до старости. Сейчас осталась в живых только я.