Борис Щенников - У войны жестокие законы

Шофер Воробьев налил из чайника кружку и поднес мне:

— Выпей в счет наркомовских за освобождение Риги!

Я было отказался, но всем это не понравилось, и мне пришлось глотать мутно-белую жидкость. Однако буквально тут же меня вырвало. Я ушел спать.

На другой день мне снова пришлось быть в карауле. И только вечером я узнал, что Вальку и еще нескольких человек взяли под арест — за грубость командиру. Мне удалось договориться с постовым и отнести арестованным еды. Валька отчужденно сидел в углу, прямо на земляном полу. Включил фонарик, сую ему хлеб, помидоры, а он не реагирует. И тут я понял, что глаза его не видят.

Назавтра приехал полковой врач. Объявили общее построение, скомандовали:

— Кто пил — шаг вперед!

Из строя никто не вышел.

Как потом выяснилось, пили все-таки многие, но никто не считал, что нарушил дисциплину, поскольку службу нес исправно. Никому и в голову не пришло, что вызывали их из строя вовсе не по этой причине, а потому, что спирт тот оказался не питьевым! Не то отравленным, не то древесный, специально оставленным немцами на железнодорожной станции. Некоторые от того спирта погибли, некоторые ослепли. Ослеп и Валька.

До конца войны я о нем ничего не знал. Нашел его уже в сорок седьмом году в Свердловске, в училище слепых. Валька навзрыд ревел. Ощупывал меня и ревел. А года через два он умер. От легочного заболевания.

Вот как несправедлива бывает судьба к человеку! Парень не пил всю войну, а тут нате, выпил. И это перед самой победой!

Как же я, сукин сын, проглядел своего друга, боевого товарища?.. До сих пор не могу себе этого простить.

День победы мы встретили в боевых порядках войск, добивавших Курляндскую группировку фашистов. Хотя сильных боев уже не было, но гремел весь фронт. Все, что могло стрелять, было пущено в ход. Ракеты, трассирующие пули, зенитные снаряды фейерверками разрисовывали небо. Салютовали все. Салютовали живым и мертвым. Конец войне!

Однако недобитые эсэсовские части сопротивлялись отчаянно, не хотели капитулировать. В дни своей агонии они все чаще прибегали к коварству и жестокости. Бывало, высылали парламентера с белым флагом и с прибитой к палке фанеркой, на которой по-русски написано: «Мы капитулируем!». Но стоило нашим приблизиться, их встречали градом пуль и гранатами. И снова обрывались жизни наших ребят, которых уже ждали дома матери и невесты, надеясь, что теперь-то уж не будет похоронок…

Чем же на такое можно было ответить? Мстить? Не брать в плен? Но по фронту был строгий приказ — пальцем не трогать сдающихся в плен!

И все же нервы выдерживали не у всех.

Месть… Какое жестокое слово! Но и без нее не обходилось на фронте. Она — тоже один из неписаных жестоких законов войны. Когда немцы без всякой на то причины не щадили наших, зверствовали, расплачивались за это другие, их товарищи.

В середине лета наш полк был срочно снят с фронта и направлен своим ходом в Ленинград. Город, за который мы насмерть бились около двух лет и которого многие из нас в глаза не видывали, поразил нас громадой зданий и разрушениями. Нас никуда не выпускали. Целыми днями мы драили свои машины, красили, наводили блеск. Никто тогда еще не знал, что восьмого июля на параде ленинградцы будут торжественно приветствовать своих защитников.

Военный парад этот, первый и последний в моей солдатской жизни, запомнился навсегда. Это было потрясающее всенародное ликование. Благодарные ленинградцы буквально забрасывали цветами наши «катюши»! И почти в каждом букетике записочка с приглашением прийти в гости по тому или другому адресу. Поначалу мы не придали этим записочкам никакого значения. Большее впечатление на нас произвело мороженое, которое мы ловили прямо на лету. Но перед вечером нас собрал комиссар полка Кошкарев, усатый представительный подполковник. (По привычке мы продолжали называть замполита полка комиссаром.) Он приказал нам принарядиться, раздал адреса и сказал, чтобы мы не роняли чести гвардейцев. Из гостей разрешено было вернуться к двадцати четырем ноль-ноль.

В первый раз за четыре года мы ужи пала в кругу семьи, из настоящих фарфоровых тарелок! Не обошлось без ста граммов и… конфузов. Когда мы четверо уселись за стол и перед нами появился дымящийся суп, двое из нас по солдатской привычке вытащили из-за голенищ сапог свои «кашеметы» (так мы называли ложки) и мигом опростали свои тарелки. Хозяева дружно рассмеялись. Особенно нам было неудобно перед хозяйскими дочками.

Непривычно и как-то странно звучали для нашего слуха забытые домашние слова «самовар», «кастрюля», «сковорода». Отвыкли мы от нормальной человеческой жизни!..

Не каждый из нас, фронтовиков-добровольцев, оставшихся в живых, сразу нашел свое место. Но пробивали себе дорогу напористо, по-солдатски.

Страшно хотелось учиться. Но как, где и на какие шиши? У меня, к примеру, отец пришел инвалидом, старший брат — весь израненный. Уезжать далеко от родительского дома также не имели морального права: как-никак всю войну нас ждали, и помочь старикам, кроме нас, было некому. С сестренок какой спрос? Вот и пришлось многим навсегда распрощаться с прежними мечтами.

Я рискнул поступить в Свердловское художественное училище. Дело в том, что, кем бы мне ни приходилось быть на фронте, карандаш и бумага всегда были при себе, и в свободные минуты я выпускал «Боевые листки», делал портретные наброски фронтовых друзей.

…За неполный учебный год удалось справиться с программой двух курсов. Но помешала всему болезнь — дали о себе знать волховские и ленинградские болота. Да и жить было не на что и негде: училище своего общежития не имело. Бывало, приходилось коротать ночи на Вокзале…

Волей-неволей пришлось вернуться в отчий дом в Краснотурьинск. Потом была партшкола, работа по призыву ЦК ВКП(б) в сельском райкоме партии — в числе коммунистов-восемнадцатитысячников, заочная учеба в Уральском госуниверситете.

В университете я встретил симпатичную и, как мне показалось, знакомую девушку, которая потом стала моей женой. Когда разговорились, понял: это была уже вторая наша встреча. Первая состоялась зимой сорок второго, на станции Кузино, где наш эшелон, следовавший из Свердловска в Москву, застрял. Стояли там три дня. Старшина наш с продовольственным аттестатом где-то затерялся, и мы кормились, как говорится, чем бог пошлет.

Вот здесь-то я и встретил голубоглазую, с льняными косичками, шестиклассницу. В корзине у нее аппетитно пахли картофельные оладьи. Долго ходил около нее, не зная, как начать разговор об обмене. Наконец, решительно протянул ей тридцатку и кусок мыла.

— Это же много, дяденька!

— А мне много и надо!