Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Мы оба были счастливы ни о чем не говорить, мы оба искали в музыке забвения, топили в ней все, что мучило и терзало каждого из нас… Потом мы ужинали, пили чай. Потом опять погрузились в музыку и пение. Володя очень просил меня спеть «Последний аккорд» Прозоровского, он любил мне сам аккомпанировать, но я отказалась, не объяснив ему причины. Я боялась раскрыть рот, чтобы не разрыдаться, чтобы не прервать рыданием эту фальшивую, искусственно созданную и стоившую огромных мук атмосферу беспечности и лживой веселости. Я очень опасалась помешать его благоразумному решению со мной расстаться и никогда больше не видеть меня.

А он все пел и пел… Его темные глаза были особенно блестящими и часто останавливались на мне с каким-то новым, совершенно незнакомым выражением. «Что это с ним?» — тревожно спрашивала я себя и, не находя ответа, старалась казаться веселой и смеялась. А он доставал все новые и новые нотные тетради.

— Не могу больше! Пальцы устали! — сказала я наконец, уронив руки на колени.

— Но ведь это в последний раз! — попросил он ласково.

— Не могу! Посмотри, уже второй час ночи! Он спохватился:

— Ах да… Проклятая стрелка, как быстро она бежит. Он встал, подошел к шкафчику, висевшему на стене, вынул из него перевязанную пачку и положил ее мне на колени.

— Что это?!

— Твои письма…

— Вот этого я от тебя никак не ожидала! — вспылила я. — Почему ты их не сжег? Почему? Хотел по шаблону цыганского романса: «Вот ваш портрет и писем связка»? Или ты делаешь это, чтобы дать пощечину моему самолюбию?..

— Что ты! Что ты! — Он схватил мои руки, покрывая их поцелуями. — Глупая ты, я не хочу, чтобы они попали в чужие руки, ты писала, когда немножечко любила меня… Я не могу разорвать ни одного листка, написанного тобою! — И добавил, горько усмехнувшись: — Скоро ты снова поверишь в мою любовь… когда я докажу тебе, как легко мне расстаться с жизнью…

— Опять? Опять? — воскликнула я. — Что ты пугаешь и мучаешь меня? То вену вскрыл, то хотел маму зарезать… Как тебе не стыдно! Ты ничего с собой не сделаешь, а просто тебе нравится мучить меня. Я устала, устала от всего того, во что ты обратил мою жизнь! — Не выдержав, я заплакала. — Вот и сейчас все у тебя какая-то театральность: «последний вечер», фрак, какой-то глупый парад, какие-то многозначительные фразы… Разве ты не видишь, как мне самой тяжело?

— Вижу, вижу. — Он тоже заплакал.

Мы оба сели на диван, слезы наши смешались. Мы сидели обнявшись, он утирал мне слезы, утешал меня, ласково целуя и гладя мои волосы.

— Не надо… Не надо, успокойся! — тихо шептал он мне. — Ведь так сложились обстоятельства, сама знаешь, ты больше не веришь мне, моей любви… С этим клеймом я не могу жить… Только прошу тебя: сдержи данное мне слово и никогда не снимай с пальца мое кольцо… — Он сжал и поцеловал мою левую руку, на которой было надето подаренное им кольцо.

Я взяла пачку моих писем. Встала, чтобы идти. Мысли в голове моей путались. Я не знала, что делать.

Я не могла поверить в то, что он может покончить с собой. Я плакала и страдала оттого только, что сама дала слово не видеть его и расстаться с ним, в то время как я любила его. В голове неотступно звучала фраза Валюшки: «Раз у него не удался план овладеть полностью всем тем, что ты имеешь, он был рад попользоваться хотя чем-нибудь».

Почти у самых дверей Владимир неожиданно меня остановил.

— Подожди, сядем на минутку. — Он усадил меня на диван. — Скажи, ты отдала то розовое платье портнихе?.. Помнишь, из мятого китайского шелка?

— Платье?.. — Я была поражена столь странным поворотом разговора. — Да… кажется… вроде бы мама отдала… А что?

— Когда же оно будет готово?

Он смотрел на меня как-то очень странно, его лицо стало вдруг чужим, неприятным, и где-то в глубине его глаз, как мне показалось, вспыхивали какие-то красноватые огоньки.

— Вовка! Вовка! Что с тобой? — закричала я, схватив его руку и тряся ее. Он вскочил, провел по своему лицу, точно смахивая какую-то невидимую паутину.

— Иди, иди, — быстро заговорил он, задыхаясь, — немедленно, сейчас же уходи! Ну что же ты стоишь? Уходи! — И он даже толкнул меня.

— Вот теперь-то и не уйду! Потому что мне страшно, я и не уйду. — Я крепко обняла его. — Что случилось? Мне так страшно стало, и ты вдруг тоже показался мне странным! Что с тобой?..

Он отстранил мои руки и подошел к дивану, быстрым движением откинул подушки. За ними лежал маленький блестящий браунинг.

— Я хотел сначала в тебя… потом в себя… Но не смог… И теперь ухожу один, оставляю тебя. Ты так доверчива, так доверчива. Боже мой! Невозможно причинить тебе зло, нет… не хватило у меня на это духу… — Бросившись на диван, он закрыл лицо руками.

Не сказав ему ни слова, я вышла из его дверей и медленно стала спускаться по лестнице к выходу. Я слышала за своей спиной его шаги и ни минуты не была уверена в том, что сейчас мне в спину не грянет выстрел.

Но у самой двери он нагнал меня и ласково взял под руку. Со мной был прежний — нежный и ласковый Владимир.

Всю дорогу домой я проплакала. Я сознавала, что он вор, к тому же не желавший в этом раскаяться, сознавала, что дала маме слово оставить его, расстаться с ним навсегда, и, несмотря на это, хотелось броситься ему на шею, прижаться, остаться с ним навсегда, простить, забыть все, поверить снова в его любовь… Я еле-еле сдерживала себя.

— Зачем ты плачешь? Котик, ну скажи, зачем? Ведь ты же сама отталкиваешь меня! — говорил он. — Завтра меня не будет, и опять ты будешь плакать… А потом пройдет время, пройдут годы… Но никогда, никогда уже не сможешь ты быть счастливой! Никогда. Никто не сможет любить тебя так, как я люблю. Я желаю тебе счастья, но знаю: моя любовь навсегда отравит тебя…

У наших дверей он попросил меня перекрестить его.

— Я крещу тебя только для того, чтобы ты был благоразумен! — говорила я, крестя и целуя его. — Прошу тебя, живи, будь счастлив! Живи!

Так, целуясь и плача, мы крестили друг друга. Неожиданно распахнулась дверь нашей квартиры, и мы увидели маму, стоявшую на пороге. Я вырвалась из его объятий и вбежала в квартиру. Дверь за мной захлопнулась.

— Китти, ты с ума сошла, уже скоро рассвет, — взволнованно отчитывала меня мама. — Я не знала, что подумать! И опять у вас нежности… Ты можешь целовать этого негодяя, вора? Что с тобой? Что это все значит? Что?..

Я махнула рукой и, рыдая, прошла по коридору в наши комнаты.

Там меня с нетерпением и любопытством ждала Валюшка. Она рассказала, что мама волновалась, плакала и много раз подходила к парадной двери, пока наконец не услыхала нашего разговора у порога. Тогда она открыла дверь.

Я, как могла, плача, обрывками рассказывая, сообщила им все, что было в этот вечер, не утаив ни одной подробности.