Евгений Матвеев - Судьба по-русски

— Ну и?.. — спросил меня Вадим Трунин.

— Ну и как в том анекдоте про Сергея Михалкова. Слыхал?

— Давай! — Трунин любил анекдоты.

— После того как Михалков написал текст советского гимна, его пригласил к себе Молотов. Оба, как известно, заикались. Началась у них беседа.

Молотов: Товарищ М-М-Михалков. П-п-равительство благодарит вас за г-гимн! Скажите п-п-рямо: в чем нуждаетесь?

Михалков: Спасибо, н-н-ни в чем.

Молотов: Квартира?

Михалков: Есть…

Молотов: Дача?

Михалков: Есть…

Молотов: Машина?

Михалков: Есть…

Молотов: Н-н-не скромничайте!

Михалков: Хочу п-п-п-персональный самолет…

Молотов: Об этом и н-н-не заикайтесь!..

Так и у меня: стоило только заикнуться о приглашении иностранных актеров — сразу нет! Первая просьба — и уже шлепок по морде.

— Интересно, сколько их еще будет?.. — с грустинкой заметил мой сценарист-напарник…

Над сочинением сценария мы мучились главным образом в Гурзуфе, в Доме творчества художников имени Коровина. Жалкое, убогое заведение, питание не менее убогое — булочки и мерзкая рыба… А меня еще черт дернул взять с собой жену и внука Алешку — для моральной поддержки и душевного покоя. Вадим для этой же цели взял с собой молодую жену Машу. Моя-то Лида умела терпеть всякие неудобства, а Вадимова жена вместо того, чтобы помогать ему, только мешала — ее нервировал этот курортный «комфорт», ей хотелось настоящего отдыха, а тут…

Их весьма скромная, аскетично обставленная комната выглядела смешно и неуютно: она была вся от пола до потолка увешана страницами сценария. Выстраивая поэпизодный план, Вадим скотчем приклеивал листы бумаги с содержанием эпизода. Так что стены сверху донизу пестрели заголовками: «Сталин и Молотов в вагоне поезда», «Первая встреча глав государств в Цицилиенгофе», «Трумэн сообщает Сталину об атомной бомбе», «Прием в резиденции Черчилля», «Сталин по телефону говорит с Курчатовым»…

Получалось нечто похожее на штабную карту при разработке стратегического плана наступления. Мы, споря, иногда крепко ругаясь, подбегали к ней, срывали листы, меняли их местами, доказывая друг другу наиболее целесообразный путь к зрителю. А какой он, этот путь? Хотел бы я знать. Кто из творящих, сочиняющих может эдак запросто ответить на вечно мучающий художника вопрос?..

Устали… Замолчали.

— Ты молчишь про что? — с намеком спросил Вадим.

— Про то, про что и ты.

— Тогда пошли!

Писатель схватил удочки, я в карман засунул стакан. Сорвались… Вслед дуэтом жёны:

— Куда?!!

— Порыбачим маленько…

Потолкались мы у торговых точек. В магазинах — шаром покати: «Пьянству бой!» Купили из-под полы бутылку какой-то жидкости под девизом «Чача» и направились к свинцово-серому морю. Забросили удочки, и… Черное море постепенно, постепенно стало казаться нам действительно южным — внутри нас потеплело… Крошками от булочки покормили горлохватых чаек… О сценарии не произнесли ни звука…

Утром Вадим попросил меня рассказать какую-нибудь чертовщину… Для «сугреву»…

— Есть такая, есть, — слушай. В бытность мою в Малом театре часто играли пьесы откровенно слабые, но идеологически выдержанные, актуальные. В ЦК говорили: «Надо», театр отвечал: «Есть!»

И вот первая застольная репетиция пьесы, наспех сколоченной на злобу дня шустрым драматургом Мдивани. Режиссером-постановщиком уговорили быть выдающегося — в человеческом и творческом плане — Алексея Денисовича Дикого. Участники той репетиции рассказывали, что он сосредоточенно-долго помешивал ложечкой чай с лимоном (хотя все знали, что в стакане не чай) и, раскрыв пьесу, спросил у артистов: «Чем будем удивлять?»

Все напряглись в ожидании ответа от него самого. Дождались. Он сказал: «Перед нами обыкновенное дерьмо! А удивить зрителя надо, за этим он приходит в театр. Давайте думать: может, это дерьмо голубое?., может, розовое?..»

Вадим смехом прыснул в чашку с крепко заваренным, под чифир, чаем, обжегся, забегал по комнате…

— Ты хочешь сказать, что зеленое дерьмо мы уже имеем? — Он расхохотался до слез.

— Нет, «чем будем удивлять?!» — процитировал я Дикого.

— Чем?

— Я хочу вернуться к нашему недавнему разговору…

— О соединении художественного и хроникального изображения?

— Угадал.

— Растолкуй, как эти два разных искусства могут сосуществовать в одной раме? По-моему, на такое нахальство еще никто не решался.

— Не знаю, по крайней мере подобного я не видел. Что меня подвигает на это, как ты говоришь, «нахальство»? После Двадцатого съезда с экранов Сталин «слинял», иже с ним и многие другие политические деятели его времени. Кстати, Черчилля и Трумэна на наших экранах тоже не видать. Стало быть, старики подзабыли, а молодежь и не знает их. Все довольствуются тем, что предлагают актеры, а это что-то приблизительное…

Вадим сидел, закрыв ладонями лицо — то ли пытался понять меня, то ли сдерживал кипение оттого, что я ему говорил.

— А теперь представь, — продолжал я. — На экране идет черно-белая хроника, например, зал в Цицилиенгофе, где встречаются главы стран-победительниц. Из одной двери выходит Черчилль, из другой Трумэн, из третьей — Сталин. Мы видим, как они садятся, как Сталину по-лакейски подставляет стул Вышинский. Сели за стол… Дальше хроникальной съемки нет — видимо, в тот момент журналистов попросили покинуть зал заседаний… И вот тут встык хронике я даю, уже в цвете, ту же сцену, но в исполнении актеров. Сталин, Черчилль, Трумэн, их окружение сидят в той же позе, в том же зале… на экране те же персонажи, но уже актеры… Допускаю, что при первом таком «нахальстве», как ты говоришь, у зрителя может возникнуть своего рода шок. О, уверен, что только при первом, а потом он примет правила игры… И будет благодарен за правду…

Забегая немного вперед, скажу, что я не ошибся в своих предположениях. Действительно, при просмотре фильма в зале первое время был шепоток, некая растерянность, когда на экране возникали такие состыковки хроники с игровым кино. Потом зритель привыкал к тому, что он видит сначала настоящее, историческое действие, а потом это же действие продолжают актеры. И так через весь фильм. И зритель уже верил этому.

Этот прием был нов — такого в кино прежде никогда не было. На Западе потом писали о моей находке, говорили о моей режиссуре как о пионерской в современном кино. А у нас этого «не заметили», только Л.А.Кулиджанов сказал, что это новаторский фильм. Все остальные принялись «долбать» за то, что Сталин изображен у нас не с окровавленными руками. Как и предвидел Вадим Трунин, говоря, что мы сами лезем в пасть критикам, на нас обрушился целый шквал обвинений. Заявляли, что «Победа» — это фильм-плакат, что он претенциозен. Он как раз попал под «бомбежку» первых лет перестройки, когда все, сделанное прежде, отметалось. А я горжусь своим фильмом. Сейчас ему цены нет, ведь многие теперь признали, что идея соединить на полиэкране хронику и игровое кино была для своего времени революционной…