Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

Так же как и моя Ирина, Аня вошла в первый состав советской группы «Международной амнистии», организованной в октябре 1973 года Валентином Турчиным как часть нашего общего плана — способствовать образованию как можно большего числа неофициальных правозащитных групп, вовлекая людей в разнообразную мирную деятельность, независимую от правительства. Андрей Твердохлебов, физик, один из основателей Комитета по правам человека, взял на себя почти всю практическую часть: собрать людей, связаться с «Международной амнистией» в Лондоне, составить нечто вроде устава. Нас набралось двадцать пять — тридцать человек, главным образом научных работников и писателей из Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, желавших дать советским гражданам пример преданности плюрализму и терпимости к различным идеям, не связанным с насилием. Соответственно, мы выступали в защиту южновьетнамского левого профсоюзного лидера, югославской узницы правых взглядов, индонезийских коммунистов, сидящих без суда только за принадлежность к партии, рабочих-забастовщиков Польши.

В слякотном ноябре профком моего института выделил мне дешевую «горящую» путевку в подмосковный дом отдыха.

Целыми днями я гулял там один в мокром лесу, заходя в помещение только поспать да поесть, и никто не следил за мной, не топал вслед. Отдыхали там люди простые — канцеляристы, техники, рабочие, машинистки. С ними было легко и бездумно. Когда шли ливни, я проводил время в приятных беседах с одним старым бухгалтером, количество историй которого стремилось к бесконечности.

— Наш народ… Ему нужен кулак, кулак, а потом еще кулак, — учил он меня одним вечером, не спеша потягивая хороший коньяк. — Анархия, не народ. Я вот помню революцию. Нас, матросов, послали по деревням организовывать комбеды. Приезжаем в одно село, собираем мужиков, разъясняем: мир, свобода, земля крестьянам, расходись. Было у них там помещичье имение, дом в полной сохранности, двухэтажный, богатейший, двери-окна заколочены.

Сам хозяин, говорят, убит еще на германском фронте, где семья — неизвестно. Вешаю бумагу: «Народная собственность, не трогать». Мужики читают. День-два проходят, влетает вестовой — грабят! Мы на тачанку и туда. Вот картина! Мужики, бабы, ребятишки тащат все подряд, что в дверь не проходит, нет, чтобы разобрать, а вместо этого пилят, рубят, кидают в окна по частям, волокут половинки шкафов, диванов, суета, как на пожаре. Мы дали из пулемета поверх голов. Визг, из дверей, из окон посыпались, как горох, и разбежались… А что толку? Почти все разбито, растащено, а что не растащено — растащат. Я уж сам приказал: ладно, подбирайте остатки да не ломайте же, сволочи. Так они что придумали? Рояль и трюмо с большим зеркалом вытащили аккуратненько, смогли же, подлецы, и поставили у деревенского колодца. Раз ни в какую избу не лезет, говорят, пусть все бабы одинаково в зеркало смотрятся, когда за водой ходят. А рояль пусть тоже на забаву стоит, пока не найдем приложения.

Но ведь и скот по улице ходит. Бык посмотрел на свою морду, не понравилась, разбежался, трах — зеркало вдребезги. Опять неплохо: в каждом доме повесили по осколку. И роялю нашли приложение, струны на тяги пошли. Дом тоже по кирпичику растащили. Вот так. А вы говорите — демократия. Этому народу нужна такая демократия, какая при царе на каторге не снилась. Не говорите.

— А разве я что сказал?

— Не знаю. Здесь болтают, может, украл что, иначе чего тут за ним, за вами то есть, посматривают. А мне кажется, ляпнул чего не надо. А?

Вот тебе раз! А я-то думал — у меня здесь свобода…

— И что интеллигенция ворошится? — спросил он. — Вроде новая интеллигенция — из рабочих, а все равно чем-то недовольна. Вот вы, говорите, научный сотрудник? Чего вам не хватает?

— Происхождение не важно, — сказал я. — Интеллигенту, раз уж он стал им, нужна свобода мысли и выражения мысли. Это способ его жизни, условие его существования. Без этого он не интеллигент.

— Вот как?

Вернувшись в институт через неделю, я узнал, что Московский университет и Физический институт имени Лебедева выдвинули меня, вместе с Соколовым, Терновым, Лебедевым и Коломенским, на Государственную премию и что я уволен с работы с 1 января. Директор моего института, глядя мне прямо в глаза, объявил, что уволен я просто по сокращению штатов. Сахаров и математик Игорь Шафаревич направили в Академию наук протест по этому поводу, передав его текст иностранным корреспондентам. Без поддержки из-за рубежа чисто внутренние протесты пользы не приносили.

Третий раз в моей жизни я снова оказался без работы. На устройство в Москве рассчитывать было глупо. Но оставалось еще членкорство в Армянской академии, и, по правилам, она должна была обеспечить меня работой в Армении. Армения была прекрасной страной, встретившей меня когда-то добром, и хоть не хотелось снова жить за пределами своей стороны, выхода у меня опять не было. Я договорился с президентом Армянской академии Виктором Амбарцумяном, когда он был в Москве, что он берет меня на работу в свою Бюроканскую обсерваторию.

Немного позже я прилетел в Армению на свои последние деньги и поднялся в Бюрокан. В первый день Амбарцумян встретил меня радушно, поводил по обсерватории и показал телескопы. Во второй день он исчез.

Понимая, что это означает, я спустился с гор в «Ереван и поговорил с директором Математического института Академии наук Джрбашяном о работе у него. Джрбашян был согласен, но, добавил он, в моем случае придется получить еще и согласие президента.

Пришлось пойти еще раз к Амбарцумяну. Разговор вышел коротким.

— Мы помогли вам восемнадцать лет назад, в 1956, — сказал он. — Второй раз мы сделать этого не сможем.

Очевидно, Виктор Амбарцумян, всемирно известный ученый, всесильный человек в Армении, член ЦК компартии республики, сносился с Москвой и получил указание непосредственно оттуда.

Через год, в 1975, в компании с еще 71 ученым, Амбарцумян подпишет протест против присуждения Сахарову Нобелевской премии мира. Еще через четыре года его академия секретно исключит меня из своего состава, а он будет лгать обо мне в газете «Монд».

Напоминать ему об обязанностях академии перед своими членами было напрасно.

Я вернулся в Москву ни с чем и уже никогда не работал в своей стране как научный сотрудник.

Вскоре после этого Коломенский и Лебедев попросили свидания со мной на частной квартире.

— Слушай, Юр, — сказал Андрей Лебедев. — Нас предупредили, что если мы не исключим тебя из списка на Государственную премию, то в центральных газетах появятся погромные статьи о наших работах и премии мы не получим Мне это не нравится, но и работ жалко — хорошие ведь работы. Что делать?